Живу вот.
Название - Черный пепел
Автор - Aurellie
Жанр - драма, триллер, мистика
Рейтинг - R, пожалуй
Размер - макси
Статус - закончен, но редактируется
Размещение - запрещаю размещать где-либо
Предупреждение: яойные моменты будут, да. Как и гетные.
О чем: вампир, которому не хватает человеческого общества и который давно смрился с тем, что не может умереть, но отчаянно ищущий собеседника, который его поймет, и человек, для которого загадки из прошлого представляют особый интерес...
Главы 1, 2
Главы 3, 4
Глава 5
Главы 6-7
Глава 6
Николя де Лемпаль
И мы действительно познакомились. Парня звали Николя де Лемпаль, оказалось, что он был новеньким, жил в монастыре уже шесть дней, а я его даже не заметил. Что неудивительно, ведь в последнее время я вообще старался не смотреть в сторону остальных мальчишек.
- Но ты не живешь в нашей комнате, - недоуменно проговорил я, когда он предложил мне посидеть на подоконнике и сам уже запрыгнул на него.
- Да, - кивнул он, - у меня своя комната, маленькая, но все же мне не приходится, как тебе, спать в общей спальне. По-моему, это так неудобно. А вдруг кто-нибудь храпеть начнет?
- Но почему так? - удивился я. - Почему тебе дали такую привилегию - личную комнату? Потому что в нашей спальных мест больше не оказалось?
- Даниэль, все намного проще, - он виновато улыбнулся, - потому что я - сын богатого и довольно известного отца. Эти монахи не рискнули бы поселить меня в том сарае, в котором они держат вас.
- О… - я даже не нашелся, что ответить. Такое откровение просто поразило меня. Я привык считать на примере Гийома, что все богатые мальчики - задаваки и самовлюбленные шуты, но Николя мне таким не показался. Может, я еще плохо его понял? Но он защитил меня от нападков Гийома и его дружков вместо того, чтобы к ним присоединиться…
- Даниель, - его голос прозвучал очень мягко и заставил меня поднять голову и посмотреть в красивые голубовато-зеленые глаза, - я все о тебе знаю. Я расспросил брата Августина, и он рассказал мне о тебе. Я знаю, кем была твоя мать, знаю, что у тебя нет родных и тебе ничего не остается, кроме как стать монахом. Я все это знаю.
Я покраснел, как рак и опустил глаза.
- Почему же ты тогда мне помогаешь? - спросил я.
- Потому что ты мне нравишься, - пожал он плечами, - потому что ты не похож на этих идиотов вроде де Моро. Потому что ты, как и я, любишь книги. Потому что мне кажется, что мы подружимся. Этого достаточно?
- Ты хочешь, чтобы мы стали друзьями? - удивился я. Ни один аристократ не предложил бы мне ничего подобного.
- Да, - он снова пожал плечами, - а ты разве не хотел бы со мной подружиться? У тебя ведь нет друзей.
- Если ты считаешь, что я тебе чем-то обязан за то, что ты помог мне и за то, что ты мне предлагаешь… - начал было я, но Николя только болезненно поморщился, остановив мои словесные излияния.
- Даниэль, ты мне ничем не обязан. Ни в коем случае. Даже не думай так. Я просто хочу с тобой дружить. Я здесь один, ты - тоже, так почему бы нам не быть вместе?
Он с улыбкой на меня посмотрел, и я вдруг почувствовал себя так легко, как никогда прежде. И его чрезмерно заразительная улыбка заставила улыбнуться и меня.
- Говоришь, ты здесь только шестой день? - спросил я, спрыгивая с подоконника и все еще продолжая улыбаться. - Раз уж мы теперь друзья, то почему бы мне не ознакомить тебя со всеми нашими достопримечательностями? Например, с библиотекой?
- Так и думал, что ты начнешь с нее. Я ее уже видел, правда, мельком. Но сейчас у нас занятия, латынь. Пойдем, сядем за одним столиком. А потом уже, когда нам дадут свободный час, ты мне все покажешь. Хорошо?
Я только радостно закивал.
Когда мы вошли в классную комнату, занятия уже начались. И взгляды всех в комнате тут же переместились на нас.
Я прошел вслед за Николя и сел за его столик. И тотчас же услышал, как Гийом и Себастьян проговорили:
- Так и думал, он теперь к нему на всю жизнь прилепится.
Я почувствовал, что снова краснею, а Николя только улыбнулся.
- Не обращай внимания, Даниэль, - сказал он тихо, - теперь ты правда со мной. Они тебя больше не тронут. Они меня боятся!
- Почему? - снова удивился я, все еще не понимая, что же такое в этом мальчике, отчего его можно бояться.
- Да потому, что мой отец может в порошок стереть любого из их отцов! - хохотнул он. - Мое положение гораздо выше, чем их. Они никогда не пойдут против меня.
Только тогда я понял.
- Так вот в чем дело, - сказал я, - и что же ты в таком случае делаешь здесь?
- Долгая история, - он заметно помрачнел, - с моим отцом случилась одна неприятность… в общем, возможно, мне тоже придется остаться здесь надолго. Но пока этого никто не знает. Иначе, возможно, мой авторитет здесь был бы не таким уж и высоким.
Меня удивили его слова, хотя я и не придал им тогда особого значения. Я все еще не мог прийти в себя, знакомство с Николя казалось мне какой-то нереальной сказкой. Все произошло так быстро, так ошеломительно… Но я так же быстро привык к нему.
После учебных часов, когда нам наконец дали свободное время, мы, как и было задумано, отправились в библиотеку. Но о моих любимых книгах мы почти не говорили. Я то и дело расспрашивал Николя о том, что сейчас происходит во Франции, а когда я узнал, что его отец живет в Париже, я пришел в настоящий восторг. Но едва мы заговорили на эту тему, как я заметил, что настроение у моего нового друга резко упало, а живой блеск в глазах стал потихоньку утихать.
- В Париже сейчас очень неспокойно, - только и сказал он, а я не стал ничего больше расспрашивать.
Я попросил его рассказать мне о своем прошлом, о жизни, о его родных и близких. Ведь мне было неведомо, что такое семья. Здесь он немного оживился и заговорил уже более уверенно. Он описал мне двух своих сестер, которые уже были замужем и даже имели своих детей, рассказал о своих друзьях, которых он оставил в Париже, а также о том, что у него там осталась очаровательная молоденькая подружка, к которой он так хотел бы вернуться.
Я слушал его с умилением. Вот, думал я, это и есть настоящая жизнь. Именно так я и хотел бы жить, но, к сожалению, не могу. Я стану монахом, и это уже никак изменить нельзя. У меня просто нет выбора.
Потом Николя рассказал мне о своих мечтах. И я с удивлением понял, что они у нас почти одинаковые. Как и он, я мечтал стать рыцарем, сражаться на турнирах, отправляться в боевые походы. Это казалось мне таким интересным! И я прочитал столько рыцарских и куртуазных романов, что просто не мог об этом не думать. А теперь я мог свободно рассказать об этом своему новому другу, и я знал, что это будет ему интересно. Я с удивлением понял, что этот парень совсем не такой, каким хочет казаться, и что на самом деле у нас с ним много общего. Если днем я все еще чувствовал себя немного скованным и смущенным в компании Николя, то теперь, когда нам впервые удалось по-настоящему с ним поговорить, от этого чувства не осталось и следа. Наоборот, я испытал настоящий восторг: я впервые встретил человека, который сумел меня понять!
На следующий день мы снова были вместе. За завтраком мы сидели рядом, во время мессы не отходили друг от друга, на занятиях занимали один столик. А во время вольного часа я предложил ему прогуляться за пределами храма, на что он с радостью согласился.
Мы вместе вышли на улицу, а потом я повел его к тому холму, который служил нам четвертой крепостной стеной. Я провел его в лес, а потом мы вместе забрались на самый верх горы. Увидев, какое впечатление произвел вид оттуда на Николя, я не пожалел, что рискнул опоздать на занятия. Он был просто в восторге от того, что открылось его глазам.
- Даниэль, да за это можно полжизни отдать! - говорил он. - Я никогда не видел такой красоты. Какой великолепный, роскошный вид! Знаешь, я чувствую себя так, словно я - король мира. Отсюда видна вся Франция!
- Не вся, конечно, - смеялся я, тоже рассматривая ставшие крошечными дома и постройки, находящиеся на территории монастыря и выходящие за него. Людей вообще почти не было видно, - но я и сам люблю тут бывать из-за такого чудесного вида.
- А теперь мы будем регулярно приходить сюда, - продолжал он, и глаза его сияли, - это будет нашим тайным местом, и о нем никто не должен знать. О нем ведь никто не знает? Или остальные мальчишки тоже сюда приходят?
Я даже усмехнулся, когда это услышал.
- Конечно же, нет, - ответил я, - им и в голову не взбрело бы лазить по горам. Здесь же можно испачкаться и поцарапаться!!
Николя расхохотался.
- Ах, подумать только, я, выходит, веду себя совершенно не как аристократ! Я позволяю своей одежде пачкаться, а коже – царапаться! – и внезапно он посерьезнел. – И при этом я в сто раз благороднее их. Эти жалкие собачонки только хвастать умеют тем, что у них есть. На деле же они – ничтожества.
Я молча смотрел на него, испытывая странное смешение разных чувств – искреннего восхищения, симпатии, смущения и недовольства его излишней самоуверенностью. Хотя что таить, именно это меня в нем и восхищало, сам я ведь был начисто лишен подобных черт.
Потом я показал ему другие красивые места, которые мне удалось обнаружить на склоне горы. Мы вместе бродили по все еще зеленым лужайкам, которые нам удалось отыскать, наслаждаясь теплым по-осеннему медовым солнцем. Вдали от глухих монастырских стен и я, и он чувствовали себя более свободными, здесь на нас ничего не давило, ничего не угнетало.
В монастыре мы по-прежнему все делали вместе. Вместе ходили на мессу, вместе учились, вместе гуляли по коридорам и вместе сидели в библиотеке. Николя рассказывал мне различные истории из своей жизни, и я всегда с жадностью его слушал. Он рассказывал мне о далеком и недоступном для меня Париже, о том, что сейчас происходит в стране, а также о том, какое настроение сейчас в столице. Я узнал, что король лишился своего наследника, младшего брата, и в Париже сейчас весьма неспокойно, потому что нового наследника Париж не принимает, так как считает его еретиком.
Я с интересом слушал Николя, жадно ловил каждое его слово, буквально глотал все, что он говорил. А когда он попросил меня тоже что-нибудь ему рассказать, я понял, что и рассказывать мне нечего. У моего нового друга была до монастыря яркая, насыщенная событиями жизнь, а что у меня? С того момента, когда меня привезли в Сен-Этьен, я ни разу не покинул пределы монастыря. А жизнь моя здесь была такой серой и блеклой, в ней не было ничего такого, что могло бы заинтересовать Николя.
Он понял меня без слов. Понял, что я хотел, но боялся сказать. Тогда он просто улыбнулся и проговорил:
- Даниэль, ты можешь рассказать мне о себе. О своих мечтах, своих переживаниях. Пусть жизнь в монастыре и не слишком интересна, в чем я уже успел убедиться, но мне хотелось бы узнать, что творится у тебя на душе. Ни за что не поверю, что за все это время ты ничем не увлекался, что для тебя все вокруг было таким же серым, как и для таких типов, как де Моро.
Конечно, он не мог сказать ничего более сладкозвучного для меня, чем эти слова. И он был полностью прав. Тогда я стал рассказывать ему о своих мечтах, о своих мыслях, о том, что всегда меня увлекало и трогало за самую душу. Я рассказал ему о тех книгах, которые мне больше всего нравились, рассказал о своих отношениях с остальными мальчиками, о том, что меня всегда считали чужим, более низким, недостойным их светлого общества, ведь я был незаконнорожденным, рассказал о своей любви к урокам, особенно к истории и латыни, а также о тех монахах, которые мне нравились и на которых мне хотелось быть похожим.
Николя внимательно слушал меня, и я видел, что ему это по-настоящему интересно. Как же мне нравилось его внимание ко мне! Оно льстило мне, льстило даже больше, чем мне того хотелось, ведь до этого еще никто не интересовался тем, о чем спрашивал Николя. Наконец я нашел друга, которому я по-настоящему небезразличен!
Первые дни я все еще чувствовал себя немного ущербным рядом с сияющим парижским франтом. Надо же, его не портил даже сероватый мешковатый плащ послушника! Его голубые глаза сияли так ярко, празднично, его улыбка была невероятно заразительной и делала его лицо не просто симпатичным, миловидным, а красивым, очень красивым он выглядел настоящим аристократом. Он всегда, в любой момент оставался стройным, грациозным, каким-то по-особенному гордым и, несомненно, очень привлекательным. Я даже ему немного завидовал. Хотя не мог при этом им не любоваться. Иногда я просто смотрел на него, не в силах оторвать взгляда, и думал, до чего же он мне нравится. Я буквально боготворил его. Это было так необыкновенно!
И каким же жалким казался я сам себе по сравнению с ним! Он был на год меня старше, но при этом он казался мне уже взрослым мужчиной, в то время, как я сам все еще был мальчишкой. Ну еще бы, ведь Николя столько всего в жизни повидал, не то, что я!
Но потом это чувство неполноценности куда-то исчезло. Возможно, потому, что исчезло и чувство неловкости перед ним. Мы стали просто хорошими друзьями, и я стал доверять ему все, что было у меня на душе, а то чувство благоговения, которое я вначале испытывал, думая о том, что ему уже довелось пережить, сменилось чувством привязанности и искренней симпатии. К тому же я узнал Николя немного ближе и понял нечто очень важное. Тем франтом, которым я его знал и видел с самого начала, он не был. Это была только маска, не больше. На самом деле мой Ники был чувствительным и впечатлительным мальчиком, таким же, как и я. Я понял это, когда мы стали общаться более близко и я понял, чего он боится.
Дело было вот в чем. Иногда я видел его грустным, слишком грустным, и это немало меня удивляло. С чего бы ему грустить, думал я. И однажды задал ему этот вопрос.
В ответ он тяжело вздохнул и печально на меня посмотрел.
- Даниэль, от моего отца нет никаких вестей. Я тебе никогда не рассказывал о том, кто он. В Париже сейчас происходит нечто невообразимое… Я уже говорил, что большинство парижан не поддерживает нового наследника короля Генриха Бурбона потому, что он - еретик. Он уже несколько раз менял веру, а будущий монарх должен быть католиком. Так вот… мой отец тоже не католик. Он принадлежит к гугенотам. И в Париже у него очень много врагов. После того, как он открыто заявил, что поддерживает Генриха Бурбона и короля, от него отвернулись многие его друзья, которые поддерживают Генриха Гиза, католика, которого они хотят видеть на престоле вместо Бурбона. Я получил последнее письмо от отца очень давно, а ведь он обещал мне писать каждую неделю… И это письмо было пропитано тревогой. Он писал, что однажды, когда он ночью возвращался домой, на его карету напали, а его пытались убить. К счастью, за него вступился кучер, и вдвоем им удалось спугнуть нападавших, отчего они убежали. Но теперь его не покидает тревога, он уверен, что это были не простые грабители. И он просил меня, чтобы я не покидал монастырь, что это опасно, и что если с ним что-то случится, чтобы я остался здесь и не возвращался один в Париж. Он больше не пишет мне, а ведь я послал ему уже три письма! Я боюсь, Даниэль. Я боюсь, что его враги до него добрались. Боюсь, что с ним что-то случилось. Я постоянно об этом думаю.
- О Господи, Ники, - я осторожно его обнял, стараясь поддержать. Его рассказ меня поразил, ведь до этого я считал, что у него нет причин печалиться. Да он к тому же отлично скрывал свою печаль, почти всегда на его светлом лице играла легкая полуулыбка, от которой и самому хотелось улыбаться. Я нередко сравнивал его с солнцем за его неутомимую энергию и то положительное влияние, которое он оказывал на меня. Но теперь я понял, что и на солнце бывают затмения.
- Даниэль, я не представляю, что будет со мной, если моего отца убьют, - проговорил он, все еще ко мне прижимаясь, - я не смогу жить в монастыре. Я не создан для этого! Я не могу быть монахом!
- Нет, нет, конечно, нет, - я осторожно погладил его длинные светлые волосы. Мы сидели в его комнате, в нее никогда никто без стука не входил, и я мог не опасаться, что наши объятия кто-нибудь увидит. Иначе нас могли кое в чем заподозрить. - Ты не будешь монахом. Ни в коем случае. Из тебя получится монах не лучше, чем из меня, то есть - никудышний. Поэтому не бойся.
В тот момент я впервые это произнес - то, что я не хочу быть монахом. До этого мою голову не раз посещали подобные мысли, но я всякий раз гнал их прочь, считая их дьявольским наваждением. Да, мое будущее пугало меня, но я всегда старался думать о хорошем и сразу же вызывал в памяти образ брата Августина или брата Филиппа - тех, кто был для меня наивысшим авторитетом. Но даже это редко меня спасало. Я стану добрым и честным, да, но буду ли я при этом счастливым? Пошлет ли Господь мне эту благодать?
Теперь же я впервые произнес это вслух - монах из меня будет никудышний. И тут же понял, осознал, насколько я прав. Я прекрасно понимал Николя потому, что сам испытывал те же чувства, те же страхи!
- А ты не говорил мне, что не хочешь быть монахом, - тихо проговорил Николя, отстранившись и посмотрев на меня. Я заметил, что его глаза увлажнились.
- Я даже не думал об этом, - ответил я, - я понял это только что.
- Ты такой же, как и я, - он печально улыбнулся, - мы оба сумасшедшие. Мы оба идем по той дороге, которую мы не выбирали и которая нас пугает.
- Да, - согласился я после недолгого молчания, - но я рад, что мы идем по этой дороге вместе.
- О, несомненно. Если бы не ты, я не знаю, что бы я тут делал. Скорее всего, стал бы воевать с Гийомом и его друзьями. Или устраивал бы всякие пакости в монастыре. В общем, творил бы всякие глупости. А с тобой я могу быть самим собой. И говорить то, что думаю на самом деле. Как же это приятно - высказываться без ограничений, не опасаясь, что тебя не поймут!
- Да, это так, - согласился я. Только что Николя сказал именно то, что было у меня на уме со дня нашего знакомства.
С того дня наша дружба стала еще более глубокой, более близкой. Она потеряла последние остатки поверхностности. И уравняла нас с Николя. Я больше не чувствовал того, что он выше меня. Мы стали равными, и это еще больше нас сблизило.
Прошло какое-то время, и я стал замечать, что я тоже меняюсь. Раньше я был тихим мирным мальчиком, мечтательным и чувствительным. Я мечтал о спокойном счастье в стенах монастыря, о том, что Господь Бог когда-нибудь все же пошлет мне просветление и я пойму, что быть монахом - это величайшее блаженство. Ведь именно так говорили мне монахи! До появления Николя я думал, что это обязательно случится. Может быть, уже скоро. Может, через несколько лет. Но рано или поздно я пойму, что это мне нужно! Я свято верил, что так и будет. Стал бы я иначе терпеливо штудировать совершенно нечитаемые труды многочисленных богословов? Чем это было, если не психологической подготовкой к неизбежному самого себя? Поэтому я и мысли не допускал о том, что для меня все может быть иначе. Я мечтал, парил в облаках, сочинял всякие приключения, в которых я мог участвовать, но мечты никогда не посягали на реальность. Я просто утешал себя тем, что еще слишком молод, и не могу понять ниспосланной на меня благодати - служить Господу.
Но теперь я признался самому себе, что, как и Николя, на самом деле я не хочу быть монахом. Странно, но едва рухнул столь долго и столь тщательно создаваемый мною миф об ожидающем меня в будущем озарении, как я ощутил не что иное, как легкость и чувство свободы. Все, мне уже не нужно обманывать самого себя! И в то же время я ощутил страх и разочарование. А кем же я тогда буду, если не монахом? Меня же с самого детства готовили именно для этого. Я просто не могу, не умею быть никем другим. И каким образом я могу избавить себя от этой судьбы? Мне ведь даже идти некуда, монастырь стал мне домом.
Теперь я стал постоянно испытывать это чувство обреченности, потому что будущее меня пугало. Моя романтичность, светлая вера в будущее сменилась какой-то особой мрачностью, я все больше превращался в циника и мои шутки становились все более язвительными и черными. Даже внешне я стал меняться. Я заметил, что линия моих губ стала более жесткой. Я даже стал как-то особо зло выглядеть. Хотя, может, мне это только казалось. Но одно было очевидным - я изменился. Изменился мой внутренний мир, и это стало отражаться на моем поведении. Я взрослел; рушились мои детские мечты.
Даже Гийом и остальные мои сверстники стали относиться ко мне иначе. Те, с кем я раньше не враждовал, старались не замечать меня, а мои прежние враги, которые не так давно любили унижать меня, стали меня побаиваться. Впрочем, за этим страхом, если его можно так назвать, стояло нечто иное - они стали ненавидеть меня еще больше. Но это была скрытая ненависть. Они сторонились меня, шептались за моей спиной, но никогда больше не враждовали со мной в открытую. А многие из тех, с кем я никогда не враждовал, но кто просто не воспринимал меня всерьез из-за моего происхождения, стали обращаться ко мне уважительно. Меня все это смешило и забавляло, хоть я и понимал, что началось все это не из-за меня, а из-за Николя. Его семья, как я потом узнал, некоторое время содержала этот монастырь, и имя де Лемпаль имело здесь особый вес. Кроме того, это имя заставляли уважать всех воспитанников и послушников. Именно поэтому отец Николя отправил своего сына именно сюда, а ведь Сен-Этьен находился так далеко от Парижа.
Но, к сожалению, от отца Николя известий так и не пришло. Минул год, а ему так никто и не написал. Я видел, как больно Николя, как он переживает, и мне ужасно хотелось помочь ему, избавить его от этой боли. Когда настало лето, я постоянно водил его на наше любимое место - на вершину горы, и мы вместе любовались прекрасным видом. Но даже это не могло стереть с красивого аристократического лица Николя ту печаль, которая теперь часто заменяла его солнечную улыбку.
- Ники, все будет хорошо, - говорил я ему, прекрасно осознавая пустую банальность произносимой фразы.
- Что-то случилось, - качал он головой, - я чувствую это. Я знаю, что-то случилось. Отец никогда бы не заставил меня так долго ждать. Год, Даниэль, целый год! Это даже не месяц и не два. Обо мне забыли, а я дал обещание отцу не покидать монастырь, если с ним что-то случится. Я не могу не сдержать слово!
- Не можешь, - согласился я, - но поищи в этом свои плюсы. Если ты сейчас уедешь, мы больше никогда не увидимся. Разве ты этого хочешь?
- Нет, - тут на его губах появлялось некое подобие улыбки, пусть даже вымученной, - ты - единственное, что имеет здесь для меня смысл.
- А как же вера? - осторожно спросил я, глядя в его пусть даже полные смятения, но все же такие прекрасные голубые глаза и пытаясь прочесть в них ответ.
- Вера? - он хмыкнул. - Пока что она не дала мне ничего из того, что я хотел и что мне нужно. Я католик, в отличие от моего отца, но я не получил пока ничего от своей веры. Только пустое чувство надежды… и страх перед бременем, которое может свалиться мне на шею. Я уже говорил, что не хочу и не могу стать монахом.
Меня часто немного смущали его высказывания, и на этот раз я попытался защитить то, что учили меня защищать с самого детства.
- Ники, но ведь ты не можешь не признавать справедливость Господню! Все совершается по его умыслу, и нам его не постигнуть. Его пути неисповедимы, и все, что Он делает, обязательно приносит нам благо. Пусть я не хочу стать монахом, но я признаю это!
- Вижу, твои богословы, чьи труды ты постоянно штудируешь в библиотеке, все же здорово на тебя повлияли, - беззлобно хмыкнул он. Но так ничего и не объяснил. Нам пора было спускаться вниз, и я решил отложить этот разговор до более удобного момента.
А уже зимой, когда мне исполнилось девятнадцать, случилось это. Именно то, что стало началом нашей трагедии. До сих я пор я вспоминаю этот день с легкой дрожью. Впрочем, пока я не расскажу тебе о том, что было ее причиной, я не буду уточнять, какого рода была эта дрожь.
Однажды вечером, когда нам уже позволили погулять по собственному усмотрению (чем больше мы взрослели, тем больше свободного времени нам давали), я зашел в комнатку к Николя. Его не было на вечерней мессе, и я хотел узнать, что же случилось.
Его комната находилась этажом выше нашей. Она не была такой холодной, как общая спальня, и мне всегда нравилось в ней находиться. Маленькая, уютная, с бревенчатыми, а не каменными полами, с высоким стрельчатым окном, в ней даже имелся письменный стол с маленьким обитым бархатом стульчиком. И кровать была совсем не такой, как у нас. Это был не тот жалкий топчан, на котором ютились мы, нет, это была настоящая кровать, высокая, широкая, с дорогими подушками и покрывалами. А на стене даже висел гобелен, изображая какое-то боевое действие времен династии Плантагенетов.
Я осторожно постучал в комнату, а когда мне никто не ответил, вошел сам.
Николя сидел на кровати, закрыв лицо рукавом. В его руке была початая бутылка вина. Я подошел к нему, но он никак не отреагировал на мое появление. Даже глаз не поднял.
Я увидел, что на постели валяется еще одна бутылка, но уже пустая, и понял, что он пьян. Но почему?
- Что случилось, Ники? - спросил я, подойдя еще ближе.
Он снова не отреагировал на мои слова. Тогда я подошел к прикроватному столику и укрепил на нем свою свечку. Рядом стояла его свеча, и она оплыла настолько, что уже почти не давала света. Я взял лежащие рядом щипчики и снял нагар. В комнате сразу стало светлей. Я присел на кровать рядом с Николя и посмотрел на него.
- Что случилось? - повторил я свой вопрос.
Только тогда он поднял голову. Я очень удивился, когда увидел, что все его лицо залито слезами. И сколько в его глазах было муки и боли!
- Вот, - он протянул мне маленький клочок бумаги, смятый в комок. Я сразу понял, что это письмо, потому что бумага была дорогой и плотной. Я осторожно взял его в руки и развернул.
Я не ошибся, это было письмо. Тогда я быстро пробежал по нему глазами. И ужаснулся. Потому что оно сообщало о поистине катастрофических для Николя событиях.
Писала некая тетя Эжени. Она сообщала племяннику о том, что его отец погиб - был убит противниками короля за неподчинение. Она также писала, что их имение было продано и перешло во владение врагов. Она же сообщала, что находиться в Париже с его фамилией очень опасно и просила Николя не возвращаться домой, а оставаться в монастыре, пока у него есть такая возможность. Все близкие родственники Николя уже покинули Париж и отбыли в неизвестном направлении, и тетя Эжени тоже уезжает в ближайшем времени, но она посчитала своим долгом проинформировать сына своего брата о том, что он теперь предоставлен самому себе.
Прочитав письмо, я положил его на прикроватный столик и снова повернулся к своему другу. Я даже не знал, что мне сказать. Я бы не смог его утешить.
- Теперь ты понимаешь? - проговорил он, и в голосе его было столько муки, что у меня кольнуло сердце. - Я был прав. Моего отца убили! - он сделал еще один глоток из бутылки, и алые капли потекли по его подбородку. - Теперь я один, совсем один, у меня никого не осталось! У меня даже дома нет. Я здесь навеки, Даниэль, как и ты! Теперь я ничем не лучше тебя.
Ники, - я осторожно забрал из его рук почти пустую бутылку, удивляясь, где ему удалось раздобыть вино, и мягко его обнял. Он прильнул ко мне, словно дитя, и я впервые почувствовал, мой друг намного слабее и уязвимей, чем я думал раньше, - как бы я хотел помочь тебе! Прости, что когда-то не понимал тебя.
- Даниэль, - я почувствовал, что он снова заплакал, а моя ряса послушника намокла от его слез, - мой отец мертв! Его убили! Я сгнию здесь, вдали от дома, у меня уже никого не осталось! Я один, абсолютно один, а моего отца убили!
- Тише, тише, пожалуйста, - я немного отстранил его от себя, чтобы посмотреть в его лицо. Оно было мокрым от слез, и я принялся вытирать его щеки, - ты не один. Да, ты лишился отца и дома, но ты не один. Я с тобой. Я всегда буду с тобой, не забывай. Ведь мы вместе застряли в этом монастыре.
- Не оставляй меня, - тихо попросил он, и я заметил в его глазах мольбу. Я никогда его таким не видел, таким слабым, таким ранимым и уязвимым. Я вдруг почувствовал какую-то трогательную слабость перед ним, а в горле уже стоял предательский комок, - не оставляй никогда. Ты правильно сказал, у меня не осталось никого, кроме тебя, и если я лишусь еще и тебя, я покончу с собой. Клянусь!
- Ну что ты, что за глупости, - проговорил я, - я не оставлю тебя, никогда и ни за что. Я люблю тебя.
- Любишь, - повторил он, и я заметил в его глазах нечто… нечто, чего в них еще никогда не было, - любишь. Тогда ты не будешь против, если я…
Он не договорил. Вместо этого он просто прижался к моим губам, и в следующую секунду мне в рот проник его язык. Он целовал меня… На секунду я испытал глубокое потрясение, поняв, что мы делаем, но я не решился отстраниться. Ведь я его утешал. По крайней мере, мне так казалось. А он уже лег на меня сверху, и, не прерывая поцелуя, стал стаскивать с меня рясу. И я почувствовал, что он возбужден, и тотчас понял, чем все это закончится. Я попытался было освободиться, но, правда, без особого энтузиазма. И, конечно, без результата. Но я по-прежнему испытывал шок, ведь до этих пор я оставался невинным, я даже ни разу ни с кем не целовался. Когда Николя на секунду отстранился, чтобы раздеться самому, я схватил его за руку.
- Нет, - все еще задыхаясь, проговорил я, - ты в своем уме? Ты понимаешь, что ты делаешь?
- Да, понимаю. Понимаю слишком хорошо. Но, Даниэль, что нам терять? Мы же и так оба грешники! Давай хотя бы сделаем так, чтобы жизнь в монастыре была для нас более приятной? Давай действительно станем грешниками! - ответил он. Моя ряса уже валялась на полу, и теперь его прикосновения были далеко не невинными. Снова поцелуй, на который невозможно было не ответить… И ошеломляющая, обжигающая близость его обнаженного тела… Ну что ж, я получил небольшое оправдание - он взял всю вину на себя. Может, поэтому я так легко ему отдался и больше не возражал против смертного греха? Он предлагал стать грешниками? Ах, как же легко я согласился с ним и принял его предложение! Это могло сказать только об одном - я изначально был не таким чистым, как о себе мнил. Ну что ж, в будущем мне это еще не раз окупилось. Но об этом потом.
А утром, когда я проснулся в его постели, в его объятиях, я испытал такое смятение, что вряд ли мне удастся передать это на словах. Я, напичканный религиозными догмами, проживший всю сознательную жизнь в монастыре, я занимался любовью с мужчиной! Ведь это был смертный грех, за который рай будет навеки для меня закрыт! Я даже не знал, что мне думать и делать. Потому что при всем этом я не мог отрицать того, что испытал этой ночью ни с чем не сравнимое удовольствие. А ведь я думал, что сохраню невинность навсегда, как и полагается истинному монаху! Но тут мне в голову полезли мысли о том, что я вовсе не хочу быть монахом, и я не раз себе в этом признавался. Но это смутило меня еще больше, и я уже не знал, что мне думать.
А вот Николя держался намного спокойнее. Хотя у него было больше поводов для того, чтобы печалиться и паниковать. И если вечером я утешал его, то теперь мы поменялись ролями.
- Даниэль, я ведь говорил тебе, что ты слишком много читаешь религиозной литературы, - говорил он, - и вот, теперь ты считаешь себя едва ли не антихристом. Рыцарские романы куда полезнее. И куда интересней. Ты читал «Песнь о Роланде»?
- Но разве ты сам не считаешь, что то, что мы с тобой сделали - это смертельный грех? - возмутился я его хладнокровию.
- Я считаю смертельным грехом кое-что другое, - проговорил он вполголоса, снова став серьезным. А в его глазах появилась на время оставившая их печаль, - смертельным грехом со стороны Господа было лишить меня отца, не дав возможности даже попрощаться с ним, и дома, в котором я вырос и провел всю свою жизнь, отправив меня вместо этого служить монахом во всеми забытый монастырь в провинции.
На секунду я забыл о собственных заботах, вспомнив, почему, собственно, мы оказались в одной постели. И сразу же почувствовал себя виноватым.
- О… Ники, прости меня, - мой голос стал как минимум вполовину тише, и я примирительно взял его за руку, - у тебя такое горе, а я… я думаю только о себе.
Лицо Николя смягчилось, и он крепко меня обнял. Мы всегда были друзьями, самыми лучшими друзьями, и это ничто не могло изменить, подумал тогда я. Я не смогу без него, потому что он был для меня самым дорогим человеком. А то, что произошло ночью… мы просто стали немного ближе. И я теперь точно знал (убедился, как говорится, на собственном опыте), что я к нему испытывал.
- Тебе надо идти в свою комнату, - сказал он, внимательно глядя мне в глаза, - еще рано, будить нас будут только через час, солнце еще полностью не взошло. Но, думаю, твои опасения будут верными, если брат Августин не найдет тебя в твоей постели. Поэтому уходи.
- Да. Ты прав, - заволновался я, и уже собрался уходить, но Николя так и не отпустил меня. Сначала он поцеловал меня, очень мягко, осторожно, после чего наконец разжал руки.
- Не забывай, ты пообещал мне, что никогда меня не оставишь, - проговорил он с легкой полуулыбкой. Не могу передать, какое облегчение я испытал, когда увидел, что она снова к нему вернулась.
- Не забуду, - ответил я, не замечая даже, что тоже улыбаюсь. Как всегда, когда улыбается он, я никогда этого не забуду. Увидимся за завтраком.
Мы так и не прекратили наших интимных отношений. После того, как мы сделали это однажды, нам, естественно, захотелось еще и еще. Конечно, мы тщательно скрывали нашу близость, и предавались безумию обычно подальше от монастыря, чаще всего в лесу на нашем любимом холме, подальше от чужих глаз.
Не скажу, что я полностью потерял страх перед тем грехом, который мы совершали. Но я не мог ему противиться. И не хотел. Я уже говорил, что я стал меняться и мой характер становился все мрачнее с каждым днем. В хорошем смысле слова. Я стал относиться к самому себе с легкой иронией. Я не хотел быть монахом - и вот, теперь я стал грешником. Как лаконично и логично, как неизбежно и даже смешно.
Хотя, если честно, наши отношения с Николя не казались мне грехом. Я просто не понимал, что в этом может быть плохого. Я любил его. Разве любовь - это плохо? Все грехи, описанные в Святом Писании, казались мне вполне логичными, как и наказания, которые они заслуживают. Но только не это. Я просто не понимал его. Ведь мы никому не делали зла. Мы просто были очень близкими друзьями.
Хотя уже тогда я предвидел, что конец у нашей истории не может быть хорошим. Правда, я старался об этом не думать.
А дальше события полились, словно из рога изобилия, и мне уже было некогда думать о чем-то другом, кроме них. Очень скоро у меня нашлись другие поводы для переживаний. В постоянный и неизменный монастырь Сен-Этьен грянули перемены…
Глава 7
Перемены
Это случилось через полтора года после описываемых событий. Мне уже к тому моменту исполнилось двадцать. Я больше не ощущал себя мальчиком. Как и Николя, я стал мужчиной.
И вот одно июльское утро началось для нас, жителей монастыря, печальной, трагичной новостью. Умер наш отец-настоятель Симон де Ланк. Помню, меня это очень удивило, ведь он почти не болел.
Но у монахов всегда был готовый ответ.
- Старость, - вздыхал брат Августин, - пришло время, и Господь призвал его к себе. Это неизбежно. Такой конец ждет каждого из нас, и мы должны быть готовы к этому в любой момент.
Как же это в духе монахов - делать в своей речи вот такие мрачные вставки! И не только во время смерти одного из нас, но и в будничной жизни. Если я что-то и вынес для себя из монастыря, то, несомненно, именно эту привычку. Она и сейчас мне свойственна. Уверен, ты это заметил.
Но когда отца Симона похоронили, сам по себе возник вопрос, кто же займет его место. Претенденты были, и немало, но так получилось, что место Симона де Ланка занял святой отец по имени Доминик д’Авер. Это был сорокапятилетний и еще довольно крепкий на вид мужчина, высокий, строгой внешности, с маленькими карими глазами и острой бородкой. У него был чуть хрипловатый, сухой и скрипучий голос, неспешная походка и какая-то особая, горделивая манера двигаться. Он с самого начала показался мне излишне жестким, полной противоположностью покойного отца Симона. Если наш прежний отец-настоятель был мягкий и добрый человек, то отец Доминик оказался намного строже и требовательней. И мне он нравился намного меньше. С того дня, как он занял место покойного, жизнь в монастыре изменилась. Конечно, изменения эти нельзя было назвать глобальными, но изменился сам дух монастыря. Та атмосфера сонного затишья, которая царила здесь раньше, сменилась тревогой и напряженным ожиданием неясного наказания.
Теперь нам стали выдавать вдвое меньше свечей. Это было ужасно, потому что выгорать они стали быстрее (самым чудесным образом они стали еще вдвое тоньше). И нам приходилось палить свечи по очереди - сегодня один послушник, завтра - другой. Но это было очень неудобно, мы не могли ни нормально одеться, ни умыться, потому что чан с водой стоял за специальной перегородкой, за которую очень плохо проникал свет.
Изменилась ситуация на кухне. На завтрак вместо молока нам стали подавать стакан воды, а на обед мы ели в основном овощи и кашу, а вот рыба и мясо таинственным образом куда-то исчезли. Теперь даже сыр, кислое молоко и яблоки на ужин стали для нас деликатесом. Чаще всего их заменяли одним сваренным всмятку куриным яйцом. Я почти никогда их не ел, меня от них тошнило. Еще с детства.
Сократились наши переменки. У нас, самых старших послушников, в общей сложности было пять вольных часов в день. Теперь их сократили до трех. В забранное у нас время мы были обязаны помогать по хозяйству или выводить на прогулку самых младших воспитанников - то есть выполнять ту работу, которую всегда делали остальные монахи.
К счастью, Николя так и не выселили из его отдельной комнатки. Мне кажется, о нем все просто забыли. Или сделали это из уважения к его горю. Многие монахи все еще помнили то добро, которое сделал для них его покойный отец. И это было очень удобно. Днем нам редко удавалось обменяться хотя бы парочкой поцелуев, но ночью, когда все спали, я нередко приходил в его спальню, где поцелуями мы далеко не ограничивались.
Но вот однажды случилось то, что должно было вот-вот случиться: нам обоим предложили принять постриг и стать монахами. Большинство наших сверстников уже покинули монастырь, остались только те, чьи родители по тем или иным причинам медлили. Но и они должны были вот-вот отбыть. К несчастью, среди оставшихся были и Гийом, и его друг Себастьян. Но о них я расскажу немного позже.
Однажды во время нашего свободного часа мы сидели с Николя в его комнате и разговаривали. И в этот момент к нам постучал и вошел брат Августин. Он вежливо поздоровался, хоть мы уже не раз в этот день виделись, и попросил позволения поговорить с нами обоими. Мы, конечно, пригласили его войти.
Он присел на скамейку, помолчал несколько секунд, после чего обвел нас взглядом и заговорил:
- Даниэль, Николя, вы, несомненно, и сами понимаете, что я хочу вам сказать. Вы уже достаточно взрослые, чтобы принимать серьезные решения, а сейчас именно это вам и предстоит сделать.
- Да, я понимаю, - ответил я, чувствуя себя обреченным, - вы говорите о постриге в монахи.
- Даниэль, тебе скоро исполнится двадцать один. Я знал тебя с самого твоего детства. Ты всегда был хорошим мальчиком. Я знаю, твоя вера в Бога непоколебима, я верю, что ты хочешь ему служить. Мы готовили тебя к этому с того самого дня, когда ты пришел в Сен-Этьен. Не думаю, что эта новость станет для тебя такой ошеломительной. У тебя было время привыкнуть к мысли о том будущем, которое тебя ожидает.
- Вы правы, - мой голос дрогнул, но я не мог ответить ничего другого. Брат Августин всегда верил в меня, как я могу его подвести?
- А ты, Николя, - тут он повернулся к моему заметно побледневшему другу, - у тебя сейчас сходная ситуация. Мы хорошо помним твоего отца, мы уважаем его память, но сейчас в столице тебе не место. У твоего отца были сильные враги. И они знают о том, что ты уцелел. Они тебя ищут. Для тебя будет лучше, если ты останешься здесь, поверь мне. Кроме того, вами интересовался отец Доминик. Тебе уже двадцать один, Николя, и он спрашивал, почему ты до сих пор не принял постриг. Я ответил, что это произойдет в ближайшее время. Я ведь не ошибся?
Я тоже посмотрел на Ники. Он побледнел еще сильнее, и в его ясных голубых глазах стояло отчаяние и смятение. Он попал в силки и понимал, что ему из них уже не выбраться.
- Не думаю, что для тебя это будет так уж плохо, - постарался утешить его брат Августин, - я вижу, что вы с Даниэлем очень хорошие и близкие друзья, а став монахами в одном монастыре, вы уже никогда не разлучитесь и навсегда останетесь друзьями.
Я снова посмотрел на Николя. Он уже почти полностью взял себя в руки.
- Да, вы правы, - ответил он, -у меня нет выбора. Я не могу вернуться домой и я не хочу разлучаться с Даниэлем. Я приму ту же судьбу, что и он.
- Вот и отлично, - на лице брата Августина появилась улыбка. Очевидно, он предполагал, что уговорить гордого Николя будет куда труднее, - но я даю вам еще полгода на то, чтобы подготовиться к этой ответственности морально, а потом вы примете постриг. Вы ведь в послушниках еще меньше, чем два года. По крайней мере, ты, Николя. Хорошо?
Мы обрадовались неожиданной отсрочке и тут же согласились. Тогда брат Августин попрощался с нами.
Но едва за ним закрылась дверь, как мне захотелось расплакаться.
- Ники, я не хочу этого! - в отчаянии выкрикнул я, даже не заботясь, что меня могут услышать. - Ну какой из меня монах, если я не хочу служить Богу! Это же нечестно - давить на нас, потому что у нас нет дома!
- На нас никто не давит, - Николя вздохнул и упал на свою кровать, закрыв лицо руками, нас ясно поставили перед выбором: или мы станем монахами, или уходим на все четыре стороны. Нас здесь никто не держит.
- Но куда мы можем пойти? Что мы умеем делать? У нас даже дома нет. Я не стану бродягой.
- Значит, мы станем монахами, - ответил он.
Я бросил на него злобный взгляд.
- Ты этого хочешь?
- Даниэль, я боялся этого с того самого момента, как попал сюда. Но у нас нет выбора. Я тоже не хочу быть бродягой. Что мы станем делать? Я тоже ничего не умею. Я аристократ, моя фамилия давняя и мой род славится уже не один век. Я не могу так опозориться. Поэтому мы станем монахами. Или ты можешь предложить мне что-то другое?
- Не могу, - я глубоко вздохнул и почувствовал вдруг такое отчаяние, такую усталость, что мне опять захотелось заплакать. Как я не бежал от своей судьбы, она все равно меня догнала. Я ничего не мог изменить. Я вынужден был подчиниться.
- Даниэль, - тихо проговорил Николя, - может быть, все не так и плохо? Мы ведь будем вместе. Брат Августин сказал правильно. Мы никогда не разлучимся.
- Но мы примем обет целомудрия, - сказал я, - мы больше никогда не будем так близки, как сейчас. Ты согласен на это?
- Я согласен стать монахом, потому что не вижу другого выхода, - ответил он, - но почему мы должны соблюдать те законы, которые нам не нравятся? Нас заставили, ты правильно сказал, поэтому мы не совсем монахи. И мы будем близки настолько, насколько могут быть близки двое мужчин, даже когда станем монахами. Лично я считаю тебя слишком соблазнительным, чтобы забыть о том, что между нами было. Особенно если ты всегда будешь рядом.
- Но, Ники, мы станем монахами! - то, что он сказал, просто поразило меня. Наверное, я был еще не слишком испорченным, раз меня еще возмущала перспектива подобного греха. - Как ты можешь так говорить? Любой монах дает обет целомудрия, это торжественная клятва перед Богом! Как ее можно нарушить, это большой грех!
Николя в ответ только болезненно поморщился.
- Знаешь, Даниэль, вот ты как раз и будешь идеальным монахом, это просто удивительно, почему ты так возражаешь против пострига. Посмотри на себя, ты весь пропитан своими католическими идеями! Ты уже мыслишь, как святой. Тебя воспитали монахи, и это заметно. А меня воспитало светское общество. И для меня постриг в монахи не будет преградой ни в чем. Почему я должен разлучаться с тобой, если ты мне так нужен? Ты - все, что у меня осталось, а церковь хочет отобрать у меня и тебя.
Я улыбнулся и присел на кровать рядом с ним.
- Успокойся, - сказал я, - пока что мы не монахи. У нас еще есть полгода. Мало ли, может, что-то изменится. Но все же мне хотелось, чтобы ты осознал, какую ответственность мы собираемся принять. Быть монахом - это значит оставаться чистым и безгрешным, нести слово Божье. Как мы сможем справиться с этим, если будем грешить?
- Но я не собираюсь становиться тебе просто другом, - он обнял меня за плечи, и я расслабился, ощутив его приятную близость, - я не хочу тебя терять. Именно этого я и боюсь.
- Ты меня не потеряешь, - пообещал я, - потому, что ты тоже все, что у меня осталось.
- Хочешь, я скажу тебе правду? - тихо проговорил Николя после минутного молчания. - Я боюсь. Я боюсь так, как никогда раньше. Я стараюсь быть спокойным и даже веселым, потому что у меня такой характер, но внутри я весь дрожу от страха. Мое будущее меня пугает. Мне кажется, что-то должно произойти… что-то ужасное. Я не хочу здесь оставаться, но у меня нет выбора.
- Мы вошли в храм Господен не для того, чтобы очиститься от греха и вознестись к раю, а для того, чтобы упасть на самое дно преисподни, - проговорил я еще тише. Я еще не знал, что эти слова окажутся таким точным выражением того, что со мной случится в недалеком будущем.
А дальше произошло нечто, бесповоротно изменившее мою судьбу.
Впервые это случилось спустя две недели после того, как брат Августин посетил нашу комнату и предложил нам сделать выбор.
Было самое начало ноября, стояли последние теплые деньки. В монастыре нас по-прежнему заваливали работой, теперь у нас было от силы два часа свободного времени. Когда ближе к вечеру нам позволили отдохнуть час сверхурочно, я очень обрадовался и решил обязательно сходить в лес на монастырской горе (именно так мы ее называли). Скоро пойдут дожди, станет мокро и сыро, и я уже не смогу посещать столь полюбившееся мне место. И я, не раздумывая, пошел в лес. У меня не было никаких планов, я хотел просто немного побродить в одиночестве, подальше от суеты и крикливых рабочих, нанятых отцом Домиником для того, чтобы следить за нами, послушниками, и понукать нас к работе. Я с тоской вспоминал о днях, когда монастырем заправлял отец Симон. В это время мы вместе с Ники обычно сидели в библиотеке и читали что-нибудь романтичное, какие-нибудь предания или сказания… Но теперь все изменилось. Я не был в библиотеке с августа, а Николя сейчас спал в своей комнате. Поэтому я его оставил и отправился побродить по теряющему последние осенние краски лесу.
Солнце уже садилось, был закат, и небо на западе окрасилось в ярко-розовый, в то время, как края перистых облаков светились оранжево-красным.
Я не собирался забираться на самый верх горы, вместо этого я немного побродил внизу, а потом опустился на поваленное дерево немного отдохнуть. Прямо передо мной был монастырский двор, красиво озаренный закатным светом, я видел его весь, как на ладони. Вот оно, место, которое стало для меня домом, где я провел часть детства, юношество, в котором повзрослел и стал мужчиной, место, с которым у меня связаны столько воспоминаний, как сладостно-приятных, так и мучительно-горестных. Здесь я нашел друга и впервые по-настоящему влюбился, здесь я понял, как трудно быть одному и как драгоценны те люди, которым мы небезразличны. Здесь был мой дом, который в последнее время я стал презирать, потому что он грозил мне слишком тяжким наказанием, но который я боялся покинуть, потому что другой жизни я не знал и, может быть, даже боялся…
Было так тихо, даже ветер не дул, а воздух казался мне медовым и словно застывшим, на месте. Только желтые и оранжевые листья на деревьях слегка шумели и время от времени срывались на землю. Но даже падали они так тихо, совсем неслышно, сонно и будто бы неохотно…
И вдруг откуда-то из-за спины до меня донесся мягкий мелодичный напев. Этот звук бы таким тихим, что сначала мне показалось, что мне послышалось. Но несколько секунд спустя звук повторился. Тогда я поднялся и обернулся. Никого не увидел, но все равно решил пройтись и посмотреть, кто же это пел.
Звук то смолкал, то снова повторялся, а я, заинтригованный, шел на него, как корабль на пение сирены. Вот я уже отчетливо различил сильный, хоть и приглушенный женский голос, низкий, но очень красивый. Кто же эта певунья? Может, она - всего лишь часть моих грез, и голос мне тоже чудится?
Еще мгновение, всего два шага - и я вышел на поляну. Я увидел, как блеснул голубой шелк в ближайших деревьях, словно кто-то поспешно покинул поляну.
- Эй! - крикнул я, направляясь вслед за ускользающей незнакомкой.
В ответ на мой выкрик пение прекратилось, но теперь я уже отчетливо видел голубое платье между деревьями. Оно казалось ярким пятном на фоне серо-желтого леса. Я поспешил за ускользающим платьем.
- Постойте, не бойтесь меня! - снова крикнул я, но безрезультатно. Незнакомка продолжала скользить вглубь леса, а я спешил вслед за ней. Странно, но ее шаги были абсолютно бесшумными, она не издавала ни звука.
Я шел все быстрее, но по-прежнему не мог ее догнать. Расстояние между нами ни на шаг не уменьшалось. Тогда я перешел на бег и окончательно потерял ее из виду. Не зная, куда идти дальше, я резко остановился. Сколько я не вглядывался в темнеющий лес, голубого шелка я так и не увидел. Я оглянулся и посмотрел назад. Я ушел неожиданно далеко от монастыря, я просто обошел гору слева, и теперь был в той части леса, куда еще никогда раньше не забредал, потому что заросли здесь были слишком густыми и это место не казалось мне интересным. Теперь я потерял из виду даже самые крайние монастырские постройки.
На секунду мне даже стало страшно - я ушел слишком далеко от монастыря, раньше я никогда себе такого не позволял. Но из моих мыслей не шла незнакомка в голубом платье. Ее пение… действительно, словно манящий голос сирены.
Я повернулся было обратно, чтобы в последний раз удостовериться, что я ее потерял, и со спокойной совестью отправиться домой, но тут же до меня снова донеслось тихое пение, и поющая была совсем рядом. Мое сердце гулко забилось, и я решительно шагнул в ту сторону, откуда доносилось пение. Вот уже впереди замаячил голубой шелк… еще шаг… и я вышел на другую поляну, маленькую, всю устланную нападавшими листьями. И обомлел.
Прямо передо мной стояла незнакомка в голубом шелковом платье. Она все еще напевала, хоть и стояла, повернувшись ко мне спиной. Высокая, очень стройная, а на ее голове был голубой капюшон.
Я замер. Я не мог оторвать взгляда от стройной гибкой талии, от плотно прилегающих шелковых рукавов, напоминающих вторую кожу, от тяжелых голубых складок, струящихся от талии до самых ног и утопающих в пожухлой листве. Я все еще не видел ее лица, но каждая черта ее тела, ее платья уже казалась мне совершенной.
Но тут она повернулась ко мне. Я обомлел еще больше.
Капюшон она так и не сняла. Он закрывал верхнюю часть лица - глаза и лоб. Но я мог видеть ее волевой, хоть и не выпяченный подбородок, бледные щеки и резкие, словно высеченные из камня, губы. И волосы. Они были темными, почти черными, и свисали слева из-под капюшона. Идеально прямые, даже какие-то глянцевые.
Ее голубое платье без корсета имело черную шнуровку и довольно глубокий вырез, украшенный синими и черными узорами, обнажающий верхнюю часть полной, невероятно соблазнительной груди. Несмотря на капюшон, платье было очень открытым, и поэтому в глаза сразу бросался красивый медальон из белого металла, очевидно, белого золота, с крупным синим камнем и мелкими камешками вокруг него. «Сапфир», - мелькнуло в моей голове где-то на уровне подсознания.
Мне очень захотелось, чтобы она сняла капюшон. Я прямо-таки жаждал увидеть это лицо полностью.
Но она подошла ко мне и слегка склонила голову набок. К собственному огорчению я понял, что она немного выше меня.
- Юный месье Лотте, - сказала незнакомка тихо, но в ее голосе, низком и звучном, имеющем, как мне показалось, некую скрытую силу, звучало восхищение, - да, вблизи ты намного лучше и красивее, чем я думала.
Тут она все же откинула капюшон. Я нервно сглотнул, едва мне открылось полностью ее лицо.
Бывают ли женщины такими? Возможно ли это? Мне показалось, что я вижу перед собой богиню, не человека.
Да, она была старше меня. Может, чуть больше тридцати. Но какой же она была красивой!
Высокие скулы, тонкий нос, точеные губы и невероятно гладкая кожа. А ее глаза! Открытые и в то же время невыразимо острые, подчиняющие, волевые. Я полностью растаял под их пристальным взглядом. Может ли женский взгляд быть таким пронизывающим, таким неотразимым?
- Ты будешь моим наследником, - на секунду ее каменные губы изогнулись в полуусмешке, - да, я больше в тебе не сомневаюсь. Ты - истинный маленький дьявол.
С этими словами она подошла ко мне еще ближе и сняла с шею свой медальон.
- Прими от меня подарок, мой мальчик, - сказала она, а я, подчиняясь непонятной силе ее голоса, опустил голову.
Она одела мне на шею медальон, после чего склонилась ко мне и ее губы слегка коснулись моих губ. Я буквально замер, не в силах пошевелиться. Даже задрожал. Мне показалось, или ее губы были холодными? Я почувствовал слабый запах эдельвейса и гиацинта - эти духи излучали холод, леденящий холод. Намного холоднее снега и льда. Аромат надушенного склепа.
Я хотел было схватить ее за руку, но мои пальцы только скользнули по гладкому синему шелку. Она отступила на шаг. Я заметил, что в верхнюю часть ее волос вплетены мелкие сапфиры.
- Я тебя еще навещу, Даниэль, - сказала она. И снова на ее невероятно гладком, словно на портрете, лице, скользнула не то улыбка, не то усмешка. Мороз прошел по моей коже, когда я ее увидел, - я оставляю тебя не надолго. Запомни это. Но не пытайся искать меня или спрашивать обо мне. Это бесполезно. А теперь прощай.
С этими словами она повернулась и, снова накинув на волосы капюшон, скрылась за ближайшими деревьями.
Ровно секунду длилось мое замешательство, но потом я побежал было за ней следом, но… едва не свалился в пропасть. Потому что гора в этом месте заканчивалась обрывом.
Я оглянулся по сторонам. Да, она пошла именно сюда. Тогда где же она? Вокруг было тихо, а листья по-прежнему бесшумно опускались на землю. Темнело.
Словно пьяный, я шагнул подальше от пропасти. Может, мне все это почудилось? Привиделось больному воображению? Или это были козни дьявола?
Моя рука сама по себе потянулась к груди и нащупала холодный медальон на цепочке. Я взял его в руку и принялся рассматривать. Да, это действительно были белое золото и сапфир. Сам же медальон был покрыт непонятными узорами и загадочными витиеватыми символами. Такие обычно рисуют еретики. Я поспешно спрятал его под рясу, чтобы он не попался никому на глаза. После этого наконец решился вернуться. Работы, наверное, опять начались, а я и так задержался больше, чем следовало.
Но когда я шел к монастырю, мои зубы стучали, и отнюдь не от холода.
Я никому не рассказал об этой встрече, даже Николя. Меня отругали за то, что я опоздал и не пришел к началу работ, но я сказал, что случайно задремал, сидя на бревне за монастырем и любуясь закатом. Мне поверили и простили. А я ни на секунду не мог забыть об этой необыкновенной встрече. И я никогда с тех пор не снимал медальон, я даже спал в нем.
И с того дня со мной стали происходить довольно странные вещи. Время от времени мне казалось, что за мной кто-то следит. Я резко оборачивался, но не замечал никого подозрительного. Вечером, ближе к ночи, мне часто стало казаться, что за мной кто-то ходит, и я чувствовал присутствие кого-то постороннего даже когда оставался один в комнате.
И несколько раз я видел ее. Или мне только так казалось? После этого случая в лесу я стал постоянно думать о чудной незнакомке, она никак не шла у меня из головы. Я не мог понять ни того, кто она, ни того, что она хотела мне сказать и зачем я ей нужен, ни тем более того, для чего она вручила мне свой медальон. Ведь он наверняка стоил больших денег!
Я постоянно вспоминал ее холодный, какой-то каменный, нечеловеческий взгляд. Почему она так на меня смотрела? И вообще, были ли ее глаза глазами человека? Я помнил тонкий, едва уловимый аромат эдельвейса, такой же холодный, словно наполненный водой и серебром. И легкий прохладно-цветочный, но не пряный гиацинт. Помнится, чтобы воссоздать этот запах, я однажды стащил из кабинета нашего бывшего преподавателя брата Александра баночку с эдельвейсовым маслом и кусочек гиацинтовой помады. Но то была лишь слабая тень столь поразившего меня аромата. И все равно перед моими глазами сразу возник ее образ - идеально прямые волосы и жесткая усмешка, полная обещаний и неясных, но заманчивых загадок. Усмешка истинного демона!
Однажды вечером я шел в кладовую, которая была расположена в отдельном здании, и когда уже подходил к двери, бросил случайный взгляд на окно. И обомлел. В нем я увидел мою странную незнакомку, которая пристально на меня смотрела, сложив руки на груди и прислонившись плечом к косяку. Увидев, что я ее заметил, она вздохнула и отошла в сторону. Я бросился в кладовку, но она оказалась пустой, в ней никого не было.
Другим вечером, когда уже пора было ложиться спать, я шел к нашей комнате, когда, проходя мимо одного из многочисленных поворотов, уводящих в дальние коридоры, я вдруг краем глаза уловил голубоватое сияние, похожее на блеск шелка. По инерции я прошел еще несколько шагов, но тут же остановился. Позади меня раздался негромкий смех. О, этот голос я не забуду никогда! Как и это голубое платье. Я вернулся обратно, заглянул в темный коридор, но там оказалось пусто. Никого не было, и шагов я тоже не слышал. Плутовка скрылась, и я опять даже не представлял себе, как это могло произойти! Но меня в тот момент поразило то, что она появилась в монастыре, а ведь женщинам быть здесь строго воспрещалось! Или она не была женщиной?
Вот тогда меня впервые посетили мысли, что за мной охотится дьявол. Это его козни, ничего другого не может быть! Я читал о подобных случаях в своих церковных книгах, многие богословы приводили примеры того, как архивраг рода человеческого намеренно сводит с ума монахов, посылая им обратившихся прекрасными девушками бесов, а те склоняют служителей Господних к греху. В столь напугавшем меня «Молоте ведьм» этой теме посвящалось несколько глав. Но там ничего не было сказано о том, чтобы дьяволы дарили людям драгоценные медальоны! Такого ведь не может быть, бесы нематериальны. Они только на время принимают образ инкубов или суккубов, но при этом они остаются демонами, существами без плоти и крови.
Я не решился никому об этом рассказать. Я боялся. Даже Николя ничего не знал. Хотя он заметил, что я стал какой-то странный, раздражительный, не такой, каким был раньше. Но он думал, что это - результат моих переживаний, ведь я совсем не хотел становиться монахом, а до пострига оставалось уже меньше, чем полгода.
Иногда мне казалось, что эта история сведет меня с ума. И даже не потому, что мне явилась эта загадочная красивая женщина, а потому, что продолжения у этой истории не было так долго. Я не мог понять, что ей от меня надо, почему она меня преследует. Если это был дьявол, то почему он меня не соблазняет? А если нет, то кто она и почему следит за мной?
Вопросов было больше, чем ответов. И, возможно, я бы и впрямь сошел с ума, если бы параллельно с этими событиями не происходили другие, потрясшие меня ничуть не меньше.
Как я уже говорил, с приходом отца Доминика к власти в нашем монастыре изменилось многое. И далеко не в лучшую сторону. Я уже говорил о тех лишениях, которые мы теперь вынуждены были терпеть. Но они, к сожалению, не были единственными. Это было только начало.
Если честно, отец-настоятель пугал меня. Он не был таким, каким полагает быть монаху столь высокого звания, в подчинении которого находится весь монастырь. В нем не было одной важной черты - милосердия. Однажды двенадцатилетний мальчик стащил на кухне два яблока. Его поймали и привели к отцу Доминику. Тот сделал ему строгий, даже суровый выговор и велел высечь его. Это было очень жестоко - мальчик просто проголодался, ведь ужин нам теперь давали далеко не всегда. Но отец Доминик был непреклонен. Мальчик получил пять ударов плеткой - и этого хватило, чтобы кожа на его спине лопнула и пошла кровь. Бедный воспитанник теперь не мог нормально спать, ему даже ходить было больно, а ведь ему не позволили даже обработать раны. Говорили, что он плакал, когда его секли, но отец Доминик при этом улыбался…
Автор - Aurellie
Жанр - драма, триллер, мистика
Рейтинг - R, пожалуй
Размер - макси
Статус - закончен, но редактируется
Размещение - запрещаю размещать где-либо
Предупреждение: яойные моменты будут, да. Как и гетные.
О чем: вампир, которому не хватает человеческого общества и который давно смрился с тем, что не может умереть, но отчаянно ищущий собеседника, который его поймет, и человек, для которого загадки из прошлого представляют особый интерес...
Главы 1, 2
Главы 3, 4
Глава 5
Главы 6-7
Глава 6
Николя де Лемпаль
И мы действительно познакомились. Парня звали Николя де Лемпаль, оказалось, что он был новеньким, жил в монастыре уже шесть дней, а я его даже не заметил. Что неудивительно, ведь в последнее время я вообще старался не смотреть в сторону остальных мальчишек.
- Но ты не живешь в нашей комнате, - недоуменно проговорил я, когда он предложил мне посидеть на подоконнике и сам уже запрыгнул на него.
- Да, - кивнул он, - у меня своя комната, маленькая, но все же мне не приходится, как тебе, спать в общей спальне. По-моему, это так неудобно. А вдруг кто-нибудь храпеть начнет?
- Но почему так? - удивился я. - Почему тебе дали такую привилегию - личную комнату? Потому что в нашей спальных мест больше не оказалось?
- Даниэль, все намного проще, - он виновато улыбнулся, - потому что я - сын богатого и довольно известного отца. Эти монахи не рискнули бы поселить меня в том сарае, в котором они держат вас.
- О… - я даже не нашелся, что ответить. Такое откровение просто поразило меня. Я привык считать на примере Гийома, что все богатые мальчики - задаваки и самовлюбленные шуты, но Николя мне таким не показался. Может, я еще плохо его понял? Но он защитил меня от нападков Гийома и его дружков вместо того, чтобы к ним присоединиться…
- Даниель, - его голос прозвучал очень мягко и заставил меня поднять голову и посмотреть в красивые голубовато-зеленые глаза, - я все о тебе знаю. Я расспросил брата Августина, и он рассказал мне о тебе. Я знаю, кем была твоя мать, знаю, что у тебя нет родных и тебе ничего не остается, кроме как стать монахом. Я все это знаю.
Я покраснел, как рак и опустил глаза.
- Почему же ты тогда мне помогаешь? - спросил я.
- Потому что ты мне нравишься, - пожал он плечами, - потому что ты не похож на этих идиотов вроде де Моро. Потому что ты, как и я, любишь книги. Потому что мне кажется, что мы подружимся. Этого достаточно?
- Ты хочешь, чтобы мы стали друзьями? - удивился я. Ни один аристократ не предложил бы мне ничего подобного.
- Да, - он снова пожал плечами, - а ты разве не хотел бы со мной подружиться? У тебя ведь нет друзей.
- Если ты считаешь, что я тебе чем-то обязан за то, что ты помог мне и за то, что ты мне предлагаешь… - начал было я, но Николя только болезненно поморщился, остановив мои словесные излияния.
- Даниэль, ты мне ничем не обязан. Ни в коем случае. Даже не думай так. Я просто хочу с тобой дружить. Я здесь один, ты - тоже, так почему бы нам не быть вместе?
Он с улыбкой на меня посмотрел, и я вдруг почувствовал себя так легко, как никогда прежде. И его чрезмерно заразительная улыбка заставила улыбнуться и меня.
- Говоришь, ты здесь только шестой день? - спросил я, спрыгивая с подоконника и все еще продолжая улыбаться. - Раз уж мы теперь друзья, то почему бы мне не ознакомить тебя со всеми нашими достопримечательностями? Например, с библиотекой?
- Так и думал, что ты начнешь с нее. Я ее уже видел, правда, мельком. Но сейчас у нас занятия, латынь. Пойдем, сядем за одним столиком. А потом уже, когда нам дадут свободный час, ты мне все покажешь. Хорошо?
Я только радостно закивал.
Когда мы вошли в классную комнату, занятия уже начались. И взгляды всех в комнате тут же переместились на нас.
Я прошел вслед за Николя и сел за его столик. И тотчас же услышал, как Гийом и Себастьян проговорили:
- Так и думал, он теперь к нему на всю жизнь прилепится.
Я почувствовал, что снова краснею, а Николя только улыбнулся.
- Не обращай внимания, Даниэль, - сказал он тихо, - теперь ты правда со мной. Они тебя больше не тронут. Они меня боятся!
- Почему? - снова удивился я, все еще не понимая, что же такое в этом мальчике, отчего его можно бояться.
- Да потому, что мой отец может в порошок стереть любого из их отцов! - хохотнул он. - Мое положение гораздо выше, чем их. Они никогда не пойдут против меня.
Только тогда я понял.
- Так вот в чем дело, - сказал я, - и что же ты в таком случае делаешь здесь?
- Долгая история, - он заметно помрачнел, - с моим отцом случилась одна неприятность… в общем, возможно, мне тоже придется остаться здесь надолго. Но пока этого никто не знает. Иначе, возможно, мой авторитет здесь был бы не таким уж и высоким.
Меня удивили его слова, хотя я и не придал им тогда особого значения. Я все еще не мог прийти в себя, знакомство с Николя казалось мне какой-то нереальной сказкой. Все произошло так быстро, так ошеломительно… Но я так же быстро привык к нему.
После учебных часов, когда нам наконец дали свободное время, мы, как и было задумано, отправились в библиотеку. Но о моих любимых книгах мы почти не говорили. Я то и дело расспрашивал Николя о том, что сейчас происходит во Франции, а когда я узнал, что его отец живет в Париже, я пришел в настоящий восторг. Но едва мы заговорили на эту тему, как я заметил, что настроение у моего нового друга резко упало, а живой блеск в глазах стал потихоньку утихать.
- В Париже сейчас очень неспокойно, - только и сказал он, а я не стал ничего больше расспрашивать.
Я попросил его рассказать мне о своем прошлом, о жизни, о его родных и близких. Ведь мне было неведомо, что такое семья. Здесь он немного оживился и заговорил уже более уверенно. Он описал мне двух своих сестер, которые уже были замужем и даже имели своих детей, рассказал о своих друзьях, которых он оставил в Париже, а также о том, что у него там осталась очаровательная молоденькая подружка, к которой он так хотел бы вернуться.
Я слушал его с умилением. Вот, думал я, это и есть настоящая жизнь. Именно так я и хотел бы жить, но, к сожалению, не могу. Я стану монахом, и это уже никак изменить нельзя. У меня просто нет выбора.
Потом Николя рассказал мне о своих мечтах. И я с удивлением понял, что они у нас почти одинаковые. Как и он, я мечтал стать рыцарем, сражаться на турнирах, отправляться в боевые походы. Это казалось мне таким интересным! И я прочитал столько рыцарских и куртуазных романов, что просто не мог об этом не думать. А теперь я мог свободно рассказать об этом своему новому другу, и я знал, что это будет ему интересно. Я с удивлением понял, что этот парень совсем не такой, каким хочет казаться, и что на самом деле у нас с ним много общего. Если днем я все еще чувствовал себя немного скованным и смущенным в компании Николя, то теперь, когда нам впервые удалось по-настоящему с ним поговорить, от этого чувства не осталось и следа. Наоборот, я испытал настоящий восторг: я впервые встретил человека, который сумел меня понять!
На следующий день мы снова были вместе. За завтраком мы сидели рядом, во время мессы не отходили друг от друга, на занятиях занимали один столик. А во время вольного часа я предложил ему прогуляться за пределами храма, на что он с радостью согласился.
Мы вместе вышли на улицу, а потом я повел его к тому холму, который служил нам четвертой крепостной стеной. Я провел его в лес, а потом мы вместе забрались на самый верх горы. Увидев, какое впечатление произвел вид оттуда на Николя, я не пожалел, что рискнул опоздать на занятия. Он был просто в восторге от того, что открылось его глазам.
- Даниэль, да за это можно полжизни отдать! - говорил он. - Я никогда не видел такой красоты. Какой великолепный, роскошный вид! Знаешь, я чувствую себя так, словно я - король мира. Отсюда видна вся Франция!
- Не вся, конечно, - смеялся я, тоже рассматривая ставшие крошечными дома и постройки, находящиеся на территории монастыря и выходящие за него. Людей вообще почти не было видно, - но я и сам люблю тут бывать из-за такого чудесного вида.
- А теперь мы будем регулярно приходить сюда, - продолжал он, и глаза его сияли, - это будет нашим тайным местом, и о нем никто не должен знать. О нем ведь никто не знает? Или остальные мальчишки тоже сюда приходят?
Я даже усмехнулся, когда это услышал.
- Конечно же, нет, - ответил я, - им и в голову не взбрело бы лазить по горам. Здесь же можно испачкаться и поцарапаться!!
Николя расхохотался.
- Ах, подумать только, я, выходит, веду себя совершенно не как аристократ! Я позволяю своей одежде пачкаться, а коже – царапаться! – и внезапно он посерьезнел. – И при этом я в сто раз благороднее их. Эти жалкие собачонки только хвастать умеют тем, что у них есть. На деле же они – ничтожества.
Я молча смотрел на него, испытывая странное смешение разных чувств – искреннего восхищения, симпатии, смущения и недовольства его излишней самоуверенностью. Хотя что таить, именно это меня в нем и восхищало, сам я ведь был начисто лишен подобных черт.
Потом я показал ему другие красивые места, которые мне удалось обнаружить на склоне горы. Мы вместе бродили по все еще зеленым лужайкам, которые нам удалось отыскать, наслаждаясь теплым по-осеннему медовым солнцем. Вдали от глухих монастырских стен и я, и он чувствовали себя более свободными, здесь на нас ничего не давило, ничего не угнетало.
В монастыре мы по-прежнему все делали вместе. Вместе ходили на мессу, вместе учились, вместе гуляли по коридорам и вместе сидели в библиотеке. Николя рассказывал мне различные истории из своей жизни, и я всегда с жадностью его слушал. Он рассказывал мне о далеком и недоступном для меня Париже, о том, что сейчас происходит в стране, а также о том, какое настроение сейчас в столице. Я узнал, что король лишился своего наследника, младшего брата, и в Париже сейчас весьма неспокойно, потому что нового наследника Париж не принимает, так как считает его еретиком.
Я с интересом слушал Николя, жадно ловил каждое его слово, буквально глотал все, что он говорил. А когда он попросил меня тоже что-нибудь ему рассказать, я понял, что и рассказывать мне нечего. У моего нового друга была до монастыря яркая, насыщенная событиями жизнь, а что у меня? С того момента, когда меня привезли в Сен-Этьен, я ни разу не покинул пределы монастыря. А жизнь моя здесь была такой серой и блеклой, в ней не было ничего такого, что могло бы заинтересовать Николя.
Он понял меня без слов. Понял, что я хотел, но боялся сказать. Тогда он просто улыбнулся и проговорил:
- Даниэль, ты можешь рассказать мне о себе. О своих мечтах, своих переживаниях. Пусть жизнь в монастыре и не слишком интересна, в чем я уже успел убедиться, но мне хотелось бы узнать, что творится у тебя на душе. Ни за что не поверю, что за все это время ты ничем не увлекался, что для тебя все вокруг было таким же серым, как и для таких типов, как де Моро.
Конечно, он не мог сказать ничего более сладкозвучного для меня, чем эти слова. И он был полностью прав. Тогда я стал рассказывать ему о своих мечтах, о своих мыслях, о том, что всегда меня увлекало и трогало за самую душу. Я рассказал ему о тех книгах, которые мне больше всего нравились, рассказал о своих отношениях с остальными мальчиками, о том, что меня всегда считали чужим, более низким, недостойным их светлого общества, ведь я был незаконнорожденным, рассказал о своей любви к урокам, особенно к истории и латыни, а также о тех монахах, которые мне нравились и на которых мне хотелось быть похожим.
Николя внимательно слушал меня, и я видел, что ему это по-настоящему интересно. Как же мне нравилось его внимание ко мне! Оно льстило мне, льстило даже больше, чем мне того хотелось, ведь до этого еще никто не интересовался тем, о чем спрашивал Николя. Наконец я нашел друга, которому я по-настоящему небезразличен!
Первые дни я все еще чувствовал себя немного ущербным рядом с сияющим парижским франтом. Надо же, его не портил даже сероватый мешковатый плащ послушника! Его голубые глаза сияли так ярко, празднично, его улыбка была невероятно заразительной и делала его лицо не просто симпатичным, миловидным, а красивым, очень красивым он выглядел настоящим аристократом. Он всегда, в любой момент оставался стройным, грациозным, каким-то по-особенному гордым и, несомненно, очень привлекательным. Я даже ему немного завидовал. Хотя не мог при этом им не любоваться. Иногда я просто смотрел на него, не в силах оторвать взгляда, и думал, до чего же он мне нравится. Я буквально боготворил его. Это было так необыкновенно!
И каким же жалким казался я сам себе по сравнению с ним! Он был на год меня старше, но при этом он казался мне уже взрослым мужчиной, в то время, как я сам все еще был мальчишкой. Ну еще бы, ведь Николя столько всего в жизни повидал, не то, что я!
Но потом это чувство неполноценности куда-то исчезло. Возможно, потому, что исчезло и чувство неловкости перед ним. Мы стали просто хорошими друзьями, и я стал доверять ему все, что было у меня на душе, а то чувство благоговения, которое я вначале испытывал, думая о том, что ему уже довелось пережить, сменилось чувством привязанности и искренней симпатии. К тому же я узнал Николя немного ближе и понял нечто очень важное. Тем франтом, которым я его знал и видел с самого начала, он не был. Это была только маска, не больше. На самом деле мой Ники был чувствительным и впечатлительным мальчиком, таким же, как и я. Я понял это, когда мы стали общаться более близко и я понял, чего он боится.
Дело было вот в чем. Иногда я видел его грустным, слишком грустным, и это немало меня удивляло. С чего бы ему грустить, думал я. И однажды задал ему этот вопрос.
В ответ он тяжело вздохнул и печально на меня посмотрел.
- Даниэль, от моего отца нет никаких вестей. Я тебе никогда не рассказывал о том, кто он. В Париже сейчас происходит нечто невообразимое… Я уже говорил, что большинство парижан не поддерживает нового наследника короля Генриха Бурбона потому, что он - еретик. Он уже несколько раз менял веру, а будущий монарх должен быть католиком. Так вот… мой отец тоже не католик. Он принадлежит к гугенотам. И в Париже у него очень много врагов. После того, как он открыто заявил, что поддерживает Генриха Бурбона и короля, от него отвернулись многие его друзья, которые поддерживают Генриха Гиза, католика, которого они хотят видеть на престоле вместо Бурбона. Я получил последнее письмо от отца очень давно, а ведь он обещал мне писать каждую неделю… И это письмо было пропитано тревогой. Он писал, что однажды, когда он ночью возвращался домой, на его карету напали, а его пытались убить. К счастью, за него вступился кучер, и вдвоем им удалось спугнуть нападавших, отчего они убежали. Но теперь его не покидает тревога, он уверен, что это были не простые грабители. И он просил меня, чтобы я не покидал монастырь, что это опасно, и что если с ним что-то случится, чтобы я остался здесь и не возвращался один в Париж. Он больше не пишет мне, а ведь я послал ему уже три письма! Я боюсь, Даниэль. Я боюсь, что его враги до него добрались. Боюсь, что с ним что-то случилось. Я постоянно об этом думаю.
- О Господи, Ники, - я осторожно его обнял, стараясь поддержать. Его рассказ меня поразил, ведь до этого я считал, что у него нет причин печалиться. Да он к тому же отлично скрывал свою печаль, почти всегда на его светлом лице играла легкая полуулыбка, от которой и самому хотелось улыбаться. Я нередко сравнивал его с солнцем за его неутомимую энергию и то положительное влияние, которое он оказывал на меня. Но теперь я понял, что и на солнце бывают затмения.
- Даниэль, я не представляю, что будет со мной, если моего отца убьют, - проговорил он, все еще ко мне прижимаясь, - я не смогу жить в монастыре. Я не создан для этого! Я не могу быть монахом!
- Нет, нет, конечно, нет, - я осторожно погладил его длинные светлые волосы. Мы сидели в его комнате, в нее никогда никто без стука не входил, и я мог не опасаться, что наши объятия кто-нибудь увидит. Иначе нас могли кое в чем заподозрить. - Ты не будешь монахом. Ни в коем случае. Из тебя получится монах не лучше, чем из меня, то есть - никудышний. Поэтому не бойся.
В тот момент я впервые это произнес - то, что я не хочу быть монахом. До этого мою голову не раз посещали подобные мысли, но я всякий раз гнал их прочь, считая их дьявольским наваждением. Да, мое будущее пугало меня, но я всегда старался думать о хорошем и сразу же вызывал в памяти образ брата Августина или брата Филиппа - тех, кто был для меня наивысшим авторитетом. Но даже это редко меня спасало. Я стану добрым и честным, да, но буду ли я при этом счастливым? Пошлет ли Господь мне эту благодать?
Теперь же я впервые произнес это вслух - монах из меня будет никудышний. И тут же понял, осознал, насколько я прав. Я прекрасно понимал Николя потому, что сам испытывал те же чувства, те же страхи!
- А ты не говорил мне, что не хочешь быть монахом, - тихо проговорил Николя, отстранившись и посмотрев на меня. Я заметил, что его глаза увлажнились.
- Я даже не думал об этом, - ответил я, - я понял это только что.
- Ты такой же, как и я, - он печально улыбнулся, - мы оба сумасшедшие. Мы оба идем по той дороге, которую мы не выбирали и которая нас пугает.
- Да, - согласился я после недолгого молчания, - но я рад, что мы идем по этой дороге вместе.
- О, несомненно. Если бы не ты, я не знаю, что бы я тут делал. Скорее всего, стал бы воевать с Гийомом и его друзьями. Или устраивал бы всякие пакости в монастыре. В общем, творил бы всякие глупости. А с тобой я могу быть самим собой. И говорить то, что думаю на самом деле. Как же это приятно - высказываться без ограничений, не опасаясь, что тебя не поймут!
- Да, это так, - согласился я. Только что Николя сказал именно то, что было у меня на уме со дня нашего знакомства.
С того дня наша дружба стала еще более глубокой, более близкой. Она потеряла последние остатки поверхностности. И уравняла нас с Николя. Я больше не чувствовал того, что он выше меня. Мы стали равными, и это еще больше нас сблизило.
Прошло какое-то время, и я стал замечать, что я тоже меняюсь. Раньше я был тихим мирным мальчиком, мечтательным и чувствительным. Я мечтал о спокойном счастье в стенах монастыря, о том, что Господь Бог когда-нибудь все же пошлет мне просветление и я пойму, что быть монахом - это величайшее блаженство. Ведь именно так говорили мне монахи! До появления Николя я думал, что это обязательно случится. Может быть, уже скоро. Может, через несколько лет. Но рано или поздно я пойму, что это мне нужно! Я свято верил, что так и будет. Стал бы я иначе терпеливо штудировать совершенно нечитаемые труды многочисленных богословов? Чем это было, если не психологической подготовкой к неизбежному самого себя? Поэтому я и мысли не допускал о том, что для меня все может быть иначе. Я мечтал, парил в облаках, сочинял всякие приключения, в которых я мог участвовать, но мечты никогда не посягали на реальность. Я просто утешал себя тем, что еще слишком молод, и не могу понять ниспосланной на меня благодати - служить Господу.
Но теперь я признался самому себе, что, как и Николя, на самом деле я не хочу быть монахом. Странно, но едва рухнул столь долго и столь тщательно создаваемый мною миф об ожидающем меня в будущем озарении, как я ощутил не что иное, как легкость и чувство свободы. Все, мне уже не нужно обманывать самого себя! И в то же время я ощутил страх и разочарование. А кем же я тогда буду, если не монахом? Меня же с самого детства готовили именно для этого. Я просто не могу, не умею быть никем другим. И каким образом я могу избавить себя от этой судьбы? Мне ведь даже идти некуда, монастырь стал мне домом.
Теперь я стал постоянно испытывать это чувство обреченности, потому что будущее меня пугало. Моя романтичность, светлая вера в будущее сменилась какой-то особой мрачностью, я все больше превращался в циника и мои шутки становились все более язвительными и черными. Даже внешне я стал меняться. Я заметил, что линия моих губ стала более жесткой. Я даже стал как-то особо зло выглядеть. Хотя, может, мне это только казалось. Но одно было очевидным - я изменился. Изменился мой внутренний мир, и это стало отражаться на моем поведении. Я взрослел; рушились мои детские мечты.
Даже Гийом и остальные мои сверстники стали относиться ко мне иначе. Те, с кем я раньше не враждовал, старались не замечать меня, а мои прежние враги, которые не так давно любили унижать меня, стали меня побаиваться. Впрочем, за этим страхом, если его можно так назвать, стояло нечто иное - они стали ненавидеть меня еще больше. Но это была скрытая ненависть. Они сторонились меня, шептались за моей спиной, но никогда больше не враждовали со мной в открытую. А многие из тех, с кем я никогда не враждовал, но кто просто не воспринимал меня всерьез из-за моего происхождения, стали обращаться ко мне уважительно. Меня все это смешило и забавляло, хоть я и понимал, что началось все это не из-за меня, а из-за Николя. Его семья, как я потом узнал, некоторое время содержала этот монастырь, и имя де Лемпаль имело здесь особый вес. Кроме того, это имя заставляли уважать всех воспитанников и послушников. Именно поэтому отец Николя отправил своего сына именно сюда, а ведь Сен-Этьен находился так далеко от Парижа.
Но, к сожалению, от отца Николя известий так и не пришло. Минул год, а ему так никто и не написал. Я видел, как больно Николя, как он переживает, и мне ужасно хотелось помочь ему, избавить его от этой боли. Когда настало лето, я постоянно водил его на наше любимое место - на вершину горы, и мы вместе любовались прекрасным видом. Но даже это не могло стереть с красивого аристократического лица Николя ту печаль, которая теперь часто заменяла его солнечную улыбку.
- Ники, все будет хорошо, - говорил я ему, прекрасно осознавая пустую банальность произносимой фразы.
- Что-то случилось, - качал он головой, - я чувствую это. Я знаю, что-то случилось. Отец никогда бы не заставил меня так долго ждать. Год, Даниэль, целый год! Это даже не месяц и не два. Обо мне забыли, а я дал обещание отцу не покидать монастырь, если с ним что-то случится. Я не могу не сдержать слово!
- Не можешь, - согласился я, - но поищи в этом свои плюсы. Если ты сейчас уедешь, мы больше никогда не увидимся. Разве ты этого хочешь?
- Нет, - тут на его губах появлялось некое подобие улыбки, пусть даже вымученной, - ты - единственное, что имеет здесь для меня смысл.
- А как же вера? - осторожно спросил я, глядя в его пусть даже полные смятения, но все же такие прекрасные голубые глаза и пытаясь прочесть в них ответ.
- Вера? - он хмыкнул. - Пока что она не дала мне ничего из того, что я хотел и что мне нужно. Я католик, в отличие от моего отца, но я не получил пока ничего от своей веры. Только пустое чувство надежды… и страх перед бременем, которое может свалиться мне на шею. Я уже говорил, что не хочу и не могу стать монахом.
Меня часто немного смущали его высказывания, и на этот раз я попытался защитить то, что учили меня защищать с самого детства.
- Ники, но ведь ты не можешь не признавать справедливость Господню! Все совершается по его умыслу, и нам его не постигнуть. Его пути неисповедимы, и все, что Он делает, обязательно приносит нам благо. Пусть я не хочу стать монахом, но я признаю это!
- Вижу, твои богословы, чьи труды ты постоянно штудируешь в библиотеке, все же здорово на тебя повлияли, - беззлобно хмыкнул он. Но так ничего и не объяснил. Нам пора было спускаться вниз, и я решил отложить этот разговор до более удобного момента.
А уже зимой, когда мне исполнилось девятнадцать, случилось это. Именно то, что стало началом нашей трагедии. До сих я пор я вспоминаю этот день с легкой дрожью. Впрочем, пока я не расскажу тебе о том, что было ее причиной, я не буду уточнять, какого рода была эта дрожь.
Однажды вечером, когда нам уже позволили погулять по собственному усмотрению (чем больше мы взрослели, тем больше свободного времени нам давали), я зашел в комнатку к Николя. Его не было на вечерней мессе, и я хотел узнать, что же случилось.
Его комната находилась этажом выше нашей. Она не была такой холодной, как общая спальня, и мне всегда нравилось в ней находиться. Маленькая, уютная, с бревенчатыми, а не каменными полами, с высоким стрельчатым окном, в ней даже имелся письменный стол с маленьким обитым бархатом стульчиком. И кровать была совсем не такой, как у нас. Это был не тот жалкий топчан, на котором ютились мы, нет, это была настоящая кровать, высокая, широкая, с дорогими подушками и покрывалами. А на стене даже висел гобелен, изображая какое-то боевое действие времен династии Плантагенетов.
Я осторожно постучал в комнату, а когда мне никто не ответил, вошел сам.
Николя сидел на кровати, закрыв лицо рукавом. В его руке была початая бутылка вина. Я подошел к нему, но он никак не отреагировал на мое появление. Даже глаз не поднял.
Я увидел, что на постели валяется еще одна бутылка, но уже пустая, и понял, что он пьян. Но почему?
- Что случилось, Ники? - спросил я, подойдя еще ближе.
Он снова не отреагировал на мои слова. Тогда я подошел к прикроватному столику и укрепил на нем свою свечку. Рядом стояла его свеча, и она оплыла настолько, что уже почти не давала света. Я взял лежащие рядом щипчики и снял нагар. В комнате сразу стало светлей. Я присел на кровать рядом с Николя и посмотрел на него.
- Что случилось? - повторил я свой вопрос.
Только тогда он поднял голову. Я очень удивился, когда увидел, что все его лицо залито слезами. И сколько в его глазах было муки и боли!
- Вот, - он протянул мне маленький клочок бумаги, смятый в комок. Я сразу понял, что это письмо, потому что бумага была дорогой и плотной. Я осторожно взял его в руки и развернул.
Я не ошибся, это было письмо. Тогда я быстро пробежал по нему глазами. И ужаснулся. Потому что оно сообщало о поистине катастрофических для Николя событиях.
Писала некая тетя Эжени. Она сообщала племяннику о том, что его отец погиб - был убит противниками короля за неподчинение. Она также писала, что их имение было продано и перешло во владение врагов. Она же сообщала, что находиться в Париже с его фамилией очень опасно и просила Николя не возвращаться домой, а оставаться в монастыре, пока у него есть такая возможность. Все близкие родственники Николя уже покинули Париж и отбыли в неизвестном направлении, и тетя Эжени тоже уезжает в ближайшем времени, но она посчитала своим долгом проинформировать сына своего брата о том, что он теперь предоставлен самому себе.
Прочитав письмо, я положил его на прикроватный столик и снова повернулся к своему другу. Я даже не знал, что мне сказать. Я бы не смог его утешить.
- Теперь ты понимаешь? - проговорил он, и в голосе его было столько муки, что у меня кольнуло сердце. - Я был прав. Моего отца убили! - он сделал еще один глоток из бутылки, и алые капли потекли по его подбородку. - Теперь я один, совсем один, у меня никого не осталось! У меня даже дома нет. Я здесь навеки, Даниэль, как и ты! Теперь я ничем не лучше тебя.
Ники, - я осторожно забрал из его рук почти пустую бутылку, удивляясь, где ему удалось раздобыть вино, и мягко его обнял. Он прильнул ко мне, словно дитя, и я впервые почувствовал, мой друг намного слабее и уязвимей, чем я думал раньше, - как бы я хотел помочь тебе! Прости, что когда-то не понимал тебя.
- Даниэль, - я почувствовал, что он снова заплакал, а моя ряса послушника намокла от его слез, - мой отец мертв! Его убили! Я сгнию здесь, вдали от дома, у меня уже никого не осталось! Я один, абсолютно один, а моего отца убили!
- Тише, тише, пожалуйста, - я немного отстранил его от себя, чтобы посмотреть в его лицо. Оно было мокрым от слез, и я принялся вытирать его щеки, - ты не один. Да, ты лишился отца и дома, но ты не один. Я с тобой. Я всегда буду с тобой, не забывай. Ведь мы вместе застряли в этом монастыре.
- Не оставляй меня, - тихо попросил он, и я заметил в его глазах мольбу. Я никогда его таким не видел, таким слабым, таким ранимым и уязвимым. Я вдруг почувствовал какую-то трогательную слабость перед ним, а в горле уже стоял предательский комок, - не оставляй никогда. Ты правильно сказал, у меня не осталось никого, кроме тебя, и если я лишусь еще и тебя, я покончу с собой. Клянусь!
- Ну что ты, что за глупости, - проговорил я, - я не оставлю тебя, никогда и ни за что. Я люблю тебя.
- Любишь, - повторил он, и я заметил в его глазах нечто… нечто, чего в них еще никогда не было, - любишь. Тогда ты не будешь против, если я…
Он не договорил. Вместо этого он просто прижался к моим губам, и в следующую секунду мне в рот проник его язык. Он целовал меня… На секунду я испытал глубокое потрясение, поняв, что мы делаем, но я не решился отстраниться. Ведь я его утешал. По крайней мере, мне так казалось. А он уже лег на меня сверху, и, не прерывая поцелуя, стал стаскивать с меня рясу. И я почувствовал, что он возбужден, и тотчас понял, чем все это закончится. Я попытался было освободиться, но, правда, без особого энтузиазма. И, конечно, без результата. Но я по-прежнему испытывал шок, ведь до этих пор я оставался невинным, я даже ни разу ни с кем не целовался. Когда Николя на секунду отстранился, чтобы раздеться самому, я схватил его за руку.
- Нет, - все еще задыхаясь, проговорил я, - ты в своем уме? Ты понимаешь, что ты делаешь?
- Да, понимаю. Понимаю слишком хорошо. Но, Даниэль, что нам терять? Мы же и так оба грешники! Давай хотя бы сделаем так, чтобы жизнь в монастыре была для нас более приятной? Давай действительно станем грешниками! - ответил он. Моя ряса уже валялась на полу, и теперь его прикосновения были далеко не невинными. Снова поцелуй, на который невозможно было не ответить… И ошеломляющая, обжигающая близость его обнаженного тела… Ну что ж, я получил небольшое оправдание - он взял всю вину на себя. Может, поэтому я так легко ему отдался и больше не возражал против смертного греха? Он предлагал стать грешниками? Ах, как же легко я согласился с ним и принял его предложение! Это могло сказать только об одном - я изначально был не таким чистым, как о себе мнил. Ну что ж, в будущем мне это еще не раз окупилось. Но об этом потом.
А утром, когда я проснулся в его постели, в его объятиях, я испытал такое смятение, что вряд ли мне удастся передать это на словах. Я, напичканный религиозными догмами, проживший всю сознательную жизнь в монастыре, я занимался любовью с мужчиной! Ведь это был смертный грех, за который рай будет навеки для меня закрыт! Я даже не знал, что мне думать и делать. Потому что при всем этом я не мог отрицать того, что испытал этой ночью ни с чем не сравнимое удовольствие. А ведь я думал, что сохраню невинность навсегда, как и полагается истинному монаху! Но тут мне в голову полезли мысли о том, что я вовсе не хочу быть монахом, и я не раз себе в этом признавался. Но это смутило меня еще больше, и я уже не знал, что мне думать.
А вот Николя держался намного спокойнее. Хотя у него было больше поводов для того, чтобы печалиться и паниковать. И если вечером я утешал его, то теперь мы поменялись ролями.
- Даниэль, я ведь говорил тебе, что ты слишком много читаешь религиозной литературы, - говорил он, - и вот, теперь ты считаешь себя едва ли не антихристом. Рыцарские романы куда полезнее. И куда интересней. Ты читал «Песнь о Роланде»?
- Но разве ты сам не считаешь, что то, что мы с тобой сделали - это смертельный грех? - возмутился я его хладнокровию.
- Я считаю смертельным грехом кое-что другое, - проговорил он вполголоса, снова став серьезным. А в его глазах появилась на время оставившая их печаль, - смертельным грехом со стороны Господа было лишить меня отца, не дав возможности даже попрощаться с ним, и дома, в котором я вырос и провел всю свою жизнь, отправив меня вместо этого служить монахом во всеми забытый монастырь в провинции.
На секунду я забыл о собственных заботах, вспомнив, почему, собственно, мы оказались в одной постели. И сразу же почувствовал себя виноватым.
- О… Ники, прости меня, - мой голос стал как минимум вполовину тише, и я примирительно взял его за руку, - у тебя такое горе, а я… я думаю только о себе.
Лицо Николя смягчилось, и он крепко меня обнял. Мы всегда были друзьями, самыми лучшими друзьями, и это ничто не могло изменить, подумал тогда я. Я не смогу без него, потому что он был для меня самым дорогим человеком. А то, что произошло ночью… мы просто стали немного ближе. И я теперь точно знал (убедился, как говорится, на собственном опыте), что я к нему испытывал.
- Тебе надо идти в свою комнату, - сказал он, внимательно глядя мне в глаза, - еще рано, будить нас будут только через час, солнце еще полностью не взошло. Но, думаю, твои опасения будут верными, если брат Августин не найдет тебя в твоей постели. Поэтому уходи.
- Да. Ты прав, - заволновался я, и уже собрался уходить, но Николя так и не отпустил меня. Сначала он поцеловал меня, очень мягко, осторожно, после чего наконец разжал руки.
- Не забывай, ты пообещал мне, что никогда меня не оставишь, - проговорил он с легкой полуулыбкой. Не могу передать, какое облегчение я испытал, когда увидел, что она снова к нему вернулась.
- Не забуду, - ответил я, не замечая даже, что тоже улыбаюсь. Как всегда, когда улыбается он, я никогда этого не забуду. Увидимся за завтраком.
Мы так и не прекратили наших интимных отношений. После того, как мы сделали это однажды, нам, естественно, захотелось еще и еще. Конечно, мы тщательно скрывали нашу близость, и предавались безумию обычно подальше от монастыря, чаще всего в лесу на нашем любимом холме, подальше от чужих глаз.
Не скажу, что я полностью потерял страх перед тем грехом, который мы совершали. Но я не мог ему противиться. И не хотел. Я уже говорил, что я стал меняться и мой характер становился все мрачнее с каждым днем. В хорошем смысле слова. Я стал относиться к самому себе с легкой иронией. Я не хотел быть монахом - и вот, теперь я стал грешником. Как лаконично и логично, как неизбежно и даже смешно.
Хотя, если честно, наши отношения с Николя не казались мне грехом. Я просто не понимал, что в этом может быть плохого. Я любил его. Разве любовь - это плохо? Все грехи, описанные в Святом Писании, казались мне вполне логичными, как и наказания, которые они заслуживают. Но только не это. Я просто не понимал его. Ведь мы никому не делали зла. Мы просто были очень близкими друзьями.
Хотя уже тогда я предвидел, что конец у нашей истории не может быть хорошим. Правда, я старался об этом не думать.
А дальше события полились, словно из рога изобилия, и мне уже было некогда думать о чем-то другом, кроме них. Очень скоро у меня нашлись другие поводы для переживаний. В постоянный и неизменный монастырь Сен-Этьен грянули перемены…
Глава 7
Перемены
Это случилось через полтора года после описываемых событий. Мне уже к тому моменту исполнилось двадцать. Я больше не ощущал себя мальчиком. Как и Николя, я стал мужчиной.
И вот одно июльское утро началось для нас, жителей монастыря, печальной, трагичной новостью. Умер наш отец-настоятель Симон де Ланк. Помню, меня это очень удивило, ведь он почти не болел.
Но у монахов всегда был готовый ответ.
- Старость, - вздыхал брат Августин, - пришло время, и Господь призвал его к себе. Это неизбежно. Такой конец ждет каждого из нас, и мы должны быть готовы к этому в любой момент.
Как же это в духе монахов - делать в своей речи вот такие мрачные вставки! И не только во время смерти одного из нас, но и в будничной жизни. Если я что-то и вынес для себя из монастыря, то, несомненно, именно эту привычку. Она и сейчас мне свойственна. Уверен, ты это заметил.
Но когда отца Симона похоронили, сам по себе возник вопрос, кто же займет его место. Претенденты были, и немало, но так получилось, что место Симона де Ланка занял святой отец по имени Доминик д’Авер. Это был сорокапятилетний и еще довольно крепкий на вид мужчина, высокий, строгой внешности, с маленькими карими глазами и острой бородкой. У него был чуть хрипловатый, сухой и скрипучий голос, неспешная походка и какая-то особая, горделивая манера двигаться. Он с самого начала показался мне излишне жестким, полной противоположностью покойного отца Симона. Если наш прежний отец-настоятель был мягкий и добрый человек, то отец Доминик оказался намного строже и требовательней. И мне он нравился намного меньше. С того дня, как он занял место покойного, жизнь в монастыре изменилась. Конечно, изменения эти нельзя было назвать глобальными, но изменился сам дух монастыря. Та атмосфера сонного затишья, которая царила здесь раньше, сменилась тревогой и напряженным ожиданием неясного наказания.
Теперь нам стали выдавать вдвое меньше свечей. Это было ужасно, потому что выгорать они стали быстрее (самым чудесным образом они стали еще вдвое тоньше). И нам приходилось палить свечи по очереди - сегодня один послушник, завтра - другой. Но это было очень неудобно, мы не могли ни нормально одеться, ни умыться, потому что чан с водой стоял за специальной перегородкой, за которую очень плохо проникал свет.
Изменилась ситуация на кухне. На завтрак вместо молока нам стали подавать стакан воды, а на обед мы ели в основном овощи и кашу, а вот рыба и мясо таинственным образом куда-то исчезли. Теперь даже сыр, кислое молоко и яблоки на ужин стали для нас деликатесом. Чаще всего их заменяли одним сваренным всмятку куриным яйцом. Я почти никогда их не ел, меня от них тошнило. Еще с детства.
Сократились наши переменки. У нас, самых старших послушников, в общей сложности было пять вольных часов в день. Теперь их сократили до трех. В забранное у нас время мы были обязаны помогать по хозяйству или выводить на прогулку самых младших воспитанников - то есть выполнять ту работу, которую всегда делали остальные монахи.
К счастью, Николя так и не выселили из его отдельной комнатки. Мне кажется, о нем все просто забыли. Или сделали это из уважения к его горю. Многие монахи все еще помнили то добро, которое сделал для них его покойный отец. И это было очень удобно. Днем нам редко удавалось обменяться хотя бы парочкой поцелуев, но ночью, когда все спали, я нередко приходил в его спальню, где поцелуями мы далеко не ограничивались.
Но вот однажды случилось то, что должно было вот-вот случиться: нам обоим предложили принять постриг и стать монахами. Большинство наших сверстников уже покинули монастырь, остались только те, чьи родители по тем или иным причинам медлили. Но и они должны были вот-вот отбыть. К несчастью, среди оставшихся были и Гийом, и его друг Себастьян. Но о них я расскажу немного позже.
Однажды во время нашего свободного часа мы сидели с Николя в его комнате и разговаривали. И в этот момент к нам постучал и вошел брат Августин. Он вежливо поздоровался, хоть мы уже не раз в этот день виделись, и попросил позволения поговорить с нами обоими. Мы, конечно, пригласили его войти.
Он присел на скамейку, помолчал несколько секунд, после чего обвел нас взглядом и заговорил:
- Даниэль, Николя, вы, несомненно, и сами понимаете, что я хочу вам сказать. Вы уже достаточно взрослые, чтобы принимать серьезные решения, а сейчас именно это вам и предстоит сделать.
- Да, я понимаю, - ответил я, чувствуя себя обреченным, - вы говорите о постриге в монахи.
- Даниэль, тебе скоро исполнится двадцать один. Я знал тебя с самого твоего детства. Ты всегда был хорошим мальчиком. Я знаю, твоя вера в Бога непоколебима, я верю, что ты хочешь ему служить. Мы готовили тебя к этому с того самого дня, когда ты пришел в Сен-Этьен. Не думаю, что эта новость станет для тебя такой ошеломительной. У тебя было время привыкнуть к мысли о том будущем, которое тебя ожидает.
- Вы правы, - мой голос дрогнул, но я не мог ответить ничего другого. Брат Августин всегда верил в меня, как я могу его подвести?
- А ты, Николя, - тут он повернулся к моему заметно побледневшему другу, - у тебя сейчас сходная ситуация. Мы хорошо помним твоего отца, мы уважаем его память, но сейчас в столице тебе не место. У твоего отца были сильные враги. И они знают о том, что ты уцелел. Они тебя ищут. Для тебя будет лучше, если ты останешься здесь, поверь мне. Кроме того, вами интересовался отец Доминик. Тебе уже двадцать один, Николя, и он спрашивал, почему ты до сих пор не принял постриг. Я ответил, что это произойдет в ближайшее время. Я ведь не ошибся?
Я тоже посмотрел на Ники. Он побледнел еще сильнее, и в его ясных голубых глазах стояло отчаяние и смятение. Он попал в силки и понимал, что ему из них уже не выбраться.
- Не думаю, что для тебя это будет так уж плохо, - постарался утешить его брат Августин, - я вижу, что вы с Даниэлем очень хорошие и близкие друзья, а став монахами в одном монастыре, вы уже никогда не разлучитесь и навсегда останетесь друзьями.
Я снова посмотрел на Николя. Он уже почти полностью взял себя в руки.
- Да, вы правы, - ответил он, -у меня нет выбора. Я не могу вернуться домой и я не хочу разлучаться с Даниэлем. Я приму ту же судьбу, что и он.
- Вот и отлично, - на лице брата Августина появилась улыбка. Очевидно, он предполагал, что уговорить гордого Николя будет куда труднее, - но я даю вам еще полгода на то, чтобы подготовиться к этой ответственности морально, а потом вы примете постриг. Вы ведь в послушниках еще меньше, чем два года. По крайней мере, ты, Николя. Хорошо?
Мы обрадовались неожиданной отсрочке и тут же согласились. Тогда брат Августин попрощался с нами.
Но едва за ним закрылась дверь, как мне захотелось расплакаться.
- Ники, я не хочу этого! - в отчаянии выкрикнул я, даже не заботясь, что меня могут услышать. - Ну какой из меня монах, если я не хочу служить Богу! Это же нечестно - давить на нас, потому что у нас нет дома!
- На нас никто не давит, - Николя вздохнул и упал на свою кровать, закрыв лицо руками, нас ясно поставили перед выбором: или мы станем монахами, или уходим на все четыре стороны. Нас здесь никто не держит.
- Но куда мы можем пойти? Что мы умеем делать? У нас даже дома нет. Я не стану бродягой.
- Значит, мы станем монахами, - ответил он.
Я бросил на него злобный взгляд.
- Ты этого хочешь?
- Даниэль, я боялся этого с того самого момента, как попал сюда. Но у нас нет выбора. Я тоже не хочу быть бродягой. Что мы станем делать? Я тоже ничего не умею. Я аристократ, моя фамилия давняя и мой род славится уже не один век. Я не могу так опозориться. Поэтому мы станем монахами. Или ты можешь предложить мне что-то другое?
- Не могу, - я глубоко вздохнул и почувствовал вдруг такое отчаяние, такую усталость, что мне опять захотелось заплакать. Как я не бежал от своей судьбы, она все равно меня догнала. Я ничего не мог изменить. Я вынужден был подчиниться.
- Даниэль, - тихо проговорил Николя, - может быть, все не так и плохо? Мы ведь будем вместе. Брат Августин сказал правильно. Мы никогда не разлучимся.
- Но мы примем обет целомудрия, - сказал я, - мы больше никогда не будем так близки, как сейчас. Ты согласен на это?
- Я согласен стать монахом, потому что не вижу другого выхода, - ответил он, - но почему мы должны соблюдать те законы, которые нам не нравятся? Нас заставили, ты правильно сказал, поэтому мы не совсем монахи. И мы будем близки настолько, насколько могут быть близки двое мужчин, даже когда станем монахами. Лично я считаю тебя слишком соблазнительным, чтобы забыть о том, что между нами было. Особенно если ты всегда будешь рядом.
- Но, Ники, мы станем монахами! - то, что он сказал, просто поразило меня. Наверное, я был еще не слишком испорченным, раз меня еще возмущала перспектива подобного греха. - Как ты можешь так говорить? Любой монах дает обет целомудрия, это торжественная клятва перед Богом! Как ее можно нарушить, это большой грех!
Николя в ответ только болезненно поморщился.
- Знаешь, Даниэль, вот ты как раз и будешь идеальным монахом, это просто удивительно, почему ты так возражаешь против пострига. Посмотри на себя, ты весь пропитан своими католическими идеями! Ты уже мыслишь, как святой. Тебя воспитали монахи, и это заметно. А меня воспитало светское общество. И для меня постриг в монахи не будет преградой ни в чем. Почему я должен разлучаться с тобой, если ты мне так нужен? Ты - все, что у меня осталось, а церковь хочет отобрать у меня и тебя.
Я улыбнулся и присел на кровать рядом с ним.
- Успокойся, - сказал я, - пока что мы не монахи. У нас еще есть полгода. Мало ли, может, что-то изменится. Но все же мне хотелось, чтобы ты осознал, какую ответственность мы собираемся принять. Быть монахом - это значит оставаться чистым и безгрешным, нести слово Божье. Как мы сможем справиться с этим, если будем грешить?
- Но я не собираюсь становиться тебе просто другом, - он обнял меня за плечи, и я расслабился, ощутив его приятную близость, - я не хочу тебя терять. Именно этого я и боюсь.
- Ты меня не потеряешь, - пообещал я, - потому, что ты тоже все, что у меня осталось.
- Хочешь, я скажу тебе правду? - тихо проговорил Николя после минутного молчания. - Я боюсь. Я боюсь так, как никогда раньше. Я стараюсь быть спокойным и даже веселым, потому что у меня такой характер, но внутри я весь дрожу от страха. Мое будущее меня пугает. Мне кажется, что-то должно произойти… что-то ужасное. Я не хочу здесь оставаться, но у меня нет выбора.
- Мы вошли в храм Господен не для того, чтобы очиститься от греха и вознестись к раю, а для того, чтобы упасть на самое дно преисподни, - проговорил я еще тише. Я еще не знал, что эти слова окажутся таким точным выражением того, что со мной случится в недалеком будущем.
А дальше произошло нечто, бесповоротно изменившее мою судьбу.
Впервые это случилось спустя две недели после того, как брат Августин посетил нашу комнату и предложил нам сделать выбор.
Было самое начало ноября, стояли последние теплые деньки. В монастыре нас по-прежнему заваливали работой, теперь у нас было от силы два часа свободного времени. Когда ближе к вечеру нам позволили отдохнуть час сверхурочно, я очень обрадовался и решил обязательно сходить в лес на монастырской горе (именно так мы ее называли). Скоро пойдут дожди, станет мокро и сыро, и я уже не смогу посещать столь полюбившееся мне место. И я, не раздумывая, пошел в лес. У меня не было никаких планов, я хотел просто немного побродить в одиночестве, подальше от суеты и крикливых рабочих, нанятых отцом Домиником для того, чтобы следить за нами, послушниками, и понукать нас к работе. Я с тоской вспоминал о днях, когда монастырем заправлял отец Симон. В это время мы вместе с Ники обычно сидели в библиотеке и читали что-нибудь романтичное, какие-нибудь предания или сказания… Но теперь все изменилось. Я не был в библиотеке с августа, а Николя сейчас спал в своей комнате. Поэтому я его оставил и отправился побродить по теряющему последние осенние краски лесу.
Солнце уже садилось, был закат, и небо на западе окрасилось в ярко-розовый, в то время, как края перистых облаков светились оранжево-красным.
Я не собирался забираться на самый верх горы, вместо этого я немного побродил внизу, а потом опустился на поваленное дерево немного отдохнуть. Прямо передо мной был монастырский двор, красиво озаренный закатным светом, я видел его весь, как на ладони. Вот оно, место, которое стало для меня домом, где я провел часть детства, юношество, в котором повзрослел и стал мужчиной, место, с которым у меня связаны столько воспоминаний, как сладостно-приятных, так и мучительно-горестных. Здесь я нашел друга и впервые по-настоящему влюбился, здесь я понял, как трудно быть одному и как драгоценны те люди, которым мы небезразличны. Здесь был мой дом, который в последнее время я стал презирать, потому что он грозил мне слишком тяжким наказанием, но который я боялся покинуть, потому что другой жизни я не знал и, может быть, даже боялся…
Было так тихо, даже ветер не дул, а воздух казался мне медовым и словно застывшим, на месте. Только желтые и оранжевые листья на деревьях слегка шумели и время от времени срывались на землю. Но даже падали они так тихо, совсем неслышно, сонно и будто бы неохотно…
И вдруг откуда-то из-за спины до меня донесся мягкий мелодичный напев. Этот звук бы таким тихим, что сначала мне показалось, что мне послышалось. Но несколько секунд спустя звук повторился. Тогда я поднялся и обернулся. Никого не увидел, но все равно решил пройтись и посмотреть, кто же это пел.
Звук то смолкал, то снова повторялся, а я, заинтригованный, шел на него, как корабль на пение сирены. Вот я уже отчетливо различил сильный, хоть и приглушенный женский голос, низкий, но очень красивый. Кто же эта певунья? Может, она - всего лишь часть моих грез, и голос мне тоже чудится?
Еще мгновение, всего два шага - и я вышел на поляну. Я увидел, как блеснул голубой шелк в ближайших деревьях, словно кто-то поспешно покинул поляну.
- Эй! - крикнул я, направляясь вслед за ускользающей незнакомкой.
В ответ на мой выкрик пение прекратилось, но теперь я уже отчетливо видел голубое платье между деревьями. Оно казалось ярким пятном на фоне серо-желтого леса. Я поспешил за ускользающим платьем.
- Постойте, не бойтесь меня! - снова крикнул я, но безрезультатно. Незнакомка продолжала скользить вглубь леса, а я спешил вслед за ней. Странно, но ее шаги были абсолютно бесшумными, она не издавала ни звука.
Я шел все быстрее, но по-прежнему не мог ее догнать. Расстояние между нами ни на шаг не уменьшалось. Тогда я перешел на бег и окончательно потерял ее из виду. Не зная, куда идти дальше, я резко остановился. Сколько я не вглядывался в темнеющий лес, голубого шелка я так и не увидел. Я оглянулся и посмотрел назад. Я ушел неожиданно далеко от монастыря, я просто обошел гору слева, и теперь был в той части леса, куда еще никогда раньше не забредал, потому что заросли здесь были слишком густыми и это место не казалось мне интересным. Теперь я потерял из виду даже самые крайние монастырские постройки.
На секунду мне даже стало страшно - я ушел слишком далеко от монастыря, раньше я никогда себе такого не позволял. Но из моих мыслей не шла незнакомка в голубом платье. Ее пение… действительно, словно манящий голос сирены.
Я повернулся было обратно, чтобы в последний раз удостовериться, что я ее потерял, и со спокойной совестью отправиться домой, но тут же до меня снова донеслось тихое пение, и поющая была совсем рядом. Мое сердце гулко забилось, и я решительно шагнул в ту сторону, откуда доносилось пение. Вот уже впереди замаячил голубой шелк… еще шаг… и я вышел на другую поляну, маленькую, всю устланную нападавшими листьями. И обомлел.
Прямо передо мной стояла незнакомка в голубом шелковом платье. Она все еще напевала, хоть и стояла, повернувшись ко мне спиной. Высокая, очень стройная, а на ее голове был голубой капюшон.
Я замер. Я не мог оторвать взгляда от стройной гибкой талии, от плотно прилегающих шелковых рукавов, напоминающих вторую кожу, от тяжелых голубых складок, струящихся от талии до самых ног и утопающих в пожухлой листве. Я все еще не видел ее лица, но каждая черта ее тела, ее платья уже казалась мне совершенной.
Но тут она повернулась ко мне. Я обомлел еще больше.
Капюшон она так и не сняла. Он закрывал верхнюю часть лица - глаза и лоб. Но я мог видеть ее волевой, хоть и не выпяченный подбородок, бледные щеки и резкие, словно высеченные из камня, губы. И волосы. Они были темными, почти черными, и свисали слева из-под капюшона. Идеально прямые, даже какие-то глянцевые.
Ее голубое платье без корсета имело черную шнуровку и довольно глубокий вырез, украшенный синими и черными узорами, обнажающий верхнюю часть полной, невероятно соблазнительной груди. Несмотря на капюшон, платье было очень открытым, и поэтому в глаза сразу бросался красивый медальон из белого металла, очевидно, белого золота, с крупным синим камнем и мелкими камешками вокруг него. «Сапфир», - мелькнуло в моей голове где-то на уровне подсознания.
Мне очень захотелось, чтобы она сняла капюшон. Я прямо-таки жаждал увидеть это лицо полностью.
Но она подошла ко мне и слегка склонила голову набок. К собственному огорчению я понял, что она немного выше меня.
- Юный месье Лотте, - сказала незнакомка тихо, но в ее голосе, низком и звучном, имеющем, как мне показалось, некую скрытую силу, звучало восхищение, - да, вблизи ты намного лучше и красивее, чем я думала.
Тут она все же откинула капюшон. Я нервно сглотнул, едва мне открылось полностью ее лицо.
Бывают ли женщины такими? Возможно ли это? Мне показалось, что я вижу перед собой богиню, не человека.
Да, она была старше меня. Может, чуть больше тридцати. Но какой же она была красивой!
Высокие скулы, тонкий нос, точеные губы и невероятно гладкая кожа. А ее глаза! Открытые и в то же время невыразимо острые, подчиняющие, волевые. Я полностью растаял под их пристальным взглядом. Может ли женский взгляд быть таким пронизывающим, таким неотразимым?
- Ты будешь моим наследником, - на секунду ее каменные губы изогнулись в полуусмешке, - да, я больше в тебе не сомневаюсь. Ты - истинный маленький дьявол.
С этими словами она подошла ко мне еще ближе и сняла с шею свой медальон.
- Прими от меня подарок, мой мальчик, - сказала она, а я, подчиняясь непонятной силе ее голоса, опустил голову.
Она одела мне на шею медальон, после чего склонилась ко мне и ее губы слегка коснулись моих губ. Я буквально замер, не в силах пошевелиться. Даже задрожал. Мне показалось, или ее губы были холодными? Я почувствовал слабый запах эдельвейса и гиацинта - эти духи излучали холод, леденящий холод. Намного холоднее снега и льда. Аромат надушенного склепа.
Я хотел было схватить ее за руку, но мои пальцы только скользнули по гладкому синему шелку. Она отступила на шаг. Я заметил, что в верхнюю часть ее волос вплетены мелкие сапфиры.
- Я тебя еще навещу, Даниэль, - сказала она. И снова на ее невероятно гладком, словно на портрете, лице, скользнула не то улыбка, не то усмешка. Мороз прошел по моей коже, когда я ее увидел, - я оставляю тебя не надолго. Запомни это. Но не пытайся искать меня или спрашивать обо мне. Это бесполезно. А теперь прощай.
С этими словами она повернулась и, снова накинув на волосы капюшон, скрылась за ближайшими деревьями.
Ровно секунду длилось мое замешательство, но потом я побежал было за ней следом, но… едва не свалился в пропасть. Потому что гора в этом месте заканчивалась обрывом.
Я оглянулся по сторонам. Да, она пошла именно сюда. Тогда где же она? Вокруг было тихо, а листья по-прежнему бесшумно опускались на землю. Темнело.
Словно пьяный, я шагнул подальше от пропасти. Может, мне все это почудилось? Привиделось больному воображению? Или это были козни дьявола?
Моя рука сама по себе потянулась к груди и нащупала холодный медальон на цепочке. Я взял его в руку и принялся рассматривать. Да, это действительно были белое золото и сапфир. Сам же медальон был покрыт непонятными узорами и загадочными витиеватыми символами. Такие обычно рисуют еретики. Я поспешно спрятал его под рясу, чтобы он не попался никому на глаза. После этого наконец решился вернуться. Работы, наверное, опять начались, а я и так задержался больше, чем следовало.
Но когда я шел к монастырю, мои зубы стучали, и отнюдь не от холода.
Я никому не рассказал об этой встрече, даже Николя. Меня отругали за то, что я опоздал и не пришел к началу работ, но я сказал, что случайно задремал, сидя на бревне за монастырем и любуясь закатом. Мне поверили и простили. А я ни на секунду не мог забыть об этой необыкновенной встрече. И я никогда с тех пор не снимал медальон, я даже спал в нем.
И с того дня со мной стали происходить довольно странные вещи. Время от времени мне казалось, что за мной кто-то следит. Я резко оборачивался, но не замечал никого подозрительного. Вечером, ближе к ночи, мне часто стало казаться, что за мной кто-то ходит, и я чувствовал присутствие кого-то постороннего даже когда оставался один в комнате.
И несколько раз я видел ее. Или мне только так казалось? После этого случая в лесу я стал постоянно думать о чудной незнакомке, она никак не шла у меня из головы. Я не мог понять ни того, кто она, ни того, что она хотела мне сказать и зачем я ей нужен, ни тем более того, для чего она вручила мне свой медальон. Ведь он наверняка стоил больших денег!
Я постоянно вспоминал ее холодный, какой-то каменный, нечеловеческий взгляд. Почему она так на меня смотрела? И вообще, были ли ее глаза глазами человека? Я помнил тонкий, едва уловимый аромат эдельвейса, такой же холодный, словно наполненный водой и серебром. И легкий прохладно-цветочный, но не пряный гиацинт. Помнится, чтобы воссоздать этот запах, я однажды стащил из кабинета нашего бывшего преподавателя брата Александра баночку с эдельвейсовым маслом и кусочек гиацинтовой помады. Но то была лишь слабая тень столь поразившего меня аромата. И все равно перед моими глазами сразу возник ее образ - идеально прямые волосы и жесткая усмешка, полная обещаний и неясных, но заманчивых загадок. Усмешка истинного демона!
Однажды вечером я шел в кладовую, которая была расположена в отдельном здании, и когда уже подходил к двери, бросил случайный взгляд на окно. И обомлел. В нем я увидел мою странную незнакомку, которая пристально на меня смотрела, сложив руки на груди и прислонившись плечом к косяку. Увидев, что я ее заметил, она вздохнула и отошла в сторону. Я бросился в кладовку, но она оказалась пустой, в ней никого не было.
Другим вечером, когда уже пора было ложиться спать, я шел к нашей комнате, когда, проходя мимо одного из многочисленных поворотов, уводящих в дальние коридоры, я вдруг краем глаза уловил голубоватое сияние, похожее на блеск шелка. По инерции я прошел еще несколько шагов, но тут же остановился. Позади меня раздался негромкий смех. О, этот голос я не забуду никогда! Как и это голубое платье. Я вернулся обратно, заглянул в темный коридор, но там оказалось пусто. Никого не было, и шагов я тоже не слышал. Плутовка скрылась, и я опять даже не представлял себе, как это могло произойти! Но меня в тот момент поразило то, что она появилась в монастыре, а ведь женщинам быть здесь строго воспрещалось! Или она не была женщиной?
Вот тогда меня впервые посетили мысли, что за мной охотится дьявол. Это его козни, ничего другого не может быть! Я читал о подобных случаях в своих церковных книгах, многие богословы приводили примеры того, как архивраг рода человеческого намеренно сводит с ума монахов, посылая им обратившихся прекрасными девушками бесов, а те склоняют служителей Господних к греху. В столь напугавшем меня «Молоте ведьм» этой теме посвящалось несколько глав. Но там ничего не было сказано о том, чтобы дьяволы дарили людям драгоценные медальоны! Такого ведь не может быть, бесы нематериальны. Они только на время принимают образ инкубов или суккубов, но при этом они остаются демонами, существами без плоти и крови.
Я не решился никому об этом рассказать. Я боялся. Даже Николя ничего не знал. Хотя он заметил, что я стал какой-то странный, раздражительный, не такой, каким был раньше. Но он думал, что это - результат моих переживаний, ведь я совсем не хотел становиться монахом, а до пострига оставалось уже меньше, чем полгода.
Иногда мне казалось, что эта история сведет меня с ума. И даже не потому, что мне явилась эта загадочная красивая женщина, а потому, что продолжения у этой истории не было так долго. Я не мог понять, что ей от меня надо, почему она меня преследует. Если это был дьявол, то почему он меня не соблазняет? А если нет, то кто она и почему следит за мной?
Вопросов было больше, чем ответов. И, возможно, я бы и впрямь сошел с ума, если бы параллельно с этими событиями не происходили другие, потрясшие меня ничуть не меньше.
Как я уже говорил, с приходом отца Доминика к власти в нашем монастыре изменилось многое. И далеко не в лучшую сторону. Я уже говорил о тех лишениях, которые мы теперь вынуждены были терпеть. Но они, к сожалению, не были единственными. Это было только начало.
Если честно, отец-настоятель пугал меня. Он не был таким, каким полагает быть монаху столь высокого звания, в подчинении которого находится весь монастырь. В нем не было одной важной черты - милосердия. Однажды двенадцатилетний мальчик стащил на кухне два яблока. Его поймали и привели к отцу Доминику. Тот сделал ему строгий, даже суровый выговор и велел высечь его. Это было очень жестоко - мальчик просто проголодался, ведь ужин нам теперь давали далеко не всегда. Но отец Доминик был непреклонен. Мальчик получил пять ударов плеткой - и этого хватило, чтобы кожа на его спине лопнула и пошла кровь. Бедный воспитанник теперь не мог нормально спать, ему даже ходить было больно, а ведь ему не позволили даже обработать раны. Говорили, что он плакал, когда его секли, но отец Доминик при этом улыбался…
@темы: ориджиналы, Черный пепел, мое творчество
-
-
16.03.2010 в 20:41Да, работы в монастыре прибавилось. Теперь послушники должны были следить за младшими воспитанниками, и со временем за каждым закрепилась своя, так сказать, должность. Я должен был помогать на кухне и разносить ужин, когда наш повар был занят. Это была нетрудная работа, я выполнял ее с удовольствием. Иногда повар задерживался, и ужин приходилось разносить поздно, когда младшие уже ложились спать. Впрочем, они всегда были рады поесть перед сном и никогда не отказывались от своей порции.
Так вот, я стал замечать, что во время ужина на месте бывают не все мальчики. Преимущественно из более старших. Однажды я не застал на месте пятнадцатилетнего Гаспара, а когда я спросил его товарищей по комнате, где он, они ответили, что его вызвал к себе отец Доминик. Я оставил его порцию в комнате, а когда вернулся через полчаса, его еще не было. Только через час, когда остальные мальчики уже спали, он вернулся. От еды он отказался и показался мне при этом излишне испуганным и подавленным, даже каким-то помятым.
- Наверное, отец-настоятель отсчитал тебя? - спросил я, заметив его угрюмость. - Что же ты натворил такое, а?
Гаспар ничего не ответил, он только бросил на меня испуганный и какой-то обреченный, затравленный взгляд, который поразил меня в самое сердце. Но я не стал ничего больше расспрашивать, решив не лезть не в свое дело.
Почти такая же история произошла с семнадцатилетним Жилем. Его долго не было на месте, он был у отца-настоятеля, а вернулся испуганным и подавленным. Он ни на кого не смотрел, прятал глаза, в общем говоря, вел себя крайне странно и подозрительно.
Когда один из мальчиков подошел к нему и стал что-то говорить, он испуганно отпрянул и только покачал головой, не желая общаться со сверстником. Меня его поведение поразило.
- Что случилось, Жиль? - спросил я его. - Что с тобой?
- Ничего, - он по-прежнему не смотрел на меня. Это был очень красивый парень с густыми черными волосами и почти женственными чертами лица.
- Как это - ничего? Почему же ты ведешь себя так?
- Ничего не случилось, - опять повторил он, опуская голову.
На секунду мне в голову пришла одна мысль, но она показалась мне слишком чудовищной, и я отбросил ее, не желая даже думать об этом.
- Как это - ничего? - настаивал я. - Ты что, боишься чего-то?
- Нет. Ничего не случилось, - повторил он, и я услышал дрожь в его голосе. Он совсем низко опустил голову, и я услышал тихий всхлип. Не веря своим ушам, я взял его за подбородок и поднял, заглядывая в измученное лицо.
По его лицу текли слезы. Я опешил. А парень вырвался и отступил на шаг.
- Жиль, что случилось, - на этот раз я требовал ответа, а не просил.
- Ничего, - едва слышно проговорил он, вытирая рукавом щеки, - теперь уже ничего не изменишь.
С этими словами он вошел в свою комнату и закрыл дверь. А я, пораженный случившимся, стоял и гадал, что же все это значит.
Но когда то же самое повторилось еще с двумя мальчиками, я не выдержал. Я решил обратиться к брату Августину и все ему рассказать. Уж кому-кому, а ему я доверял и верил. С самого моего детства он благодаря своей любви к справедливости и честности казался мне едва ли не ангелом.
Монах терпеливо выслушал мой сбивчивый рассказ. На секунду я заметил в его темных глазах тревогу, но потом к ним вернулась их природная мягкость. Он глубоко вздохнул и похлопал меня по плечу.
- Даниель, я ценю то, что ты стараешься заботиться о благополучии наших воспитанников, но все же я не понимаю, к чему ты клонишь. Ты хочешь обвинить в чем-то отца Доминика?
Я удивленно на него уставился.
- Н-нет, что вы, я просто боюсь за мальчиков… с ними правда происходит что-то нехорошее. Вы их не видели. А Жиль даже плакал.
- Если хочешь, я могу позвать их сейчас всех сюда и спросить, что с ними случилось, - предложил брат Августин.
- Они ничего вам не скажут, - покачал я головой, - они даже мне не сказали ни слова.
- С чего же ты тогда взял, что с ними произошло что-то плохое? Может, они просто поссорились с кем-то, у них было плохое настроение. Вполне возможно, что отец Доминик и впрямь их за что-то отругал, и они испугались. Все может быть, поэтому незачем делать поспешных выводов.
- А я и не делаю. Но мне все равно кажется, что происходит что-то нехорошее. Простите, что я это говорю, но я не вполне доверяю отцу Доминику.
- Что ты, Даниель, он ведь наш отец-настоятель! - возмутился брат Августин. - Он и тебе должен быть как отец, а ты вот придумываешь всякие небылицы. Я понимаю, ты заботишься о мальчиках, но ты никогда не должен забывать, что для всех нас делает отец Доминик и как нам важно его расположение. Я тебе еще не говорил… отец Доминик имеет большие связи со многими нормандскими инквизиторами. Их святой труд очень помогает церкви и избавляет благословленный Господом мир от хулы еретиков.
- Связи с инквизицией? - удивился я.
- Да, говорят, он сам когда-то был инквизитором. У него много друзей из ордена доминиканцев и францисканцев. Поэтому не ищи повода с ним поругаться и не изводи его лишними подозрениями. Ни к чему хорошему это не приведет.
Услышав такой ответ, я только кивнул, не в силах вымолвить и слова. Значит, брат Августин на стороне отца Доминика? Скорее всего, он так и не понял того, что я хотел ему сказать. А я больше ничего не мог сделать.
Тогда я постарался на время забыть о случившемся. Выбросить из головы наполненные отчаянием глаза Жиля, полные страха глаза тринадцатилетнего мальчика.
-
-
10.09.2011 в 12:51Неужели то, что в комментарии это и есть продолжение? Как то мало_
-
-
11.09.2011 в 16:17-
-
14.09.2011 в 23:02-
-
14.09.2011 в 23:10